Сергей Захаров - Четыре призовых. И два обычных

Ответ нашелся сам и уже через полчаса – в кафе, где он никогда не бывал раньше, а сейчас решил зайти выпить рюмку-другую в цивилизованной обстановке. Кафе было новым, зато среди публики отыскался один полуприятель, давний знакомый по «Сицилии», который, после пары-другой «дринков», и предложил ему греческий паспорт – вместе с гражданством. Греция тогда принимала всех – без особых проблем, лишних вопросов и за умеренные деньги. Он и думал-то всего минуту-другую, прежде чем согласиться.

Не мог он оставаться в своем городе. Раньше сомневался, а сейчас вот точно это понял. И вопросы со стороны органов наверняка к нему еще имелись – так зачем ходить под топором и дразнить судьбу? Вот он и согласился, почти не раздумывая, и назавтра уже передал полуприятелю деньги – зачем тянуть? Так, оказывается, тоже бывает: заходишь в кафе хлопнуть рюмку водки – и круто меняешь весь жизненный курс. Он поменял – и ни секунды потом не жалел об этом.

В Салониках, где он осваивал новую родину, ему поначалу всё пришлось по вкусу. Он снял халупу подешевле да поокраинней – деньги быстро таяли – и помаленьку знакомился с местными традициями и культурой, начав, как водится, с индустрии вечерне-ночных развлечений. Всё было лучше, чем прозябать в российской глуши. Свое тогдашнее состояние он определил бы как «вялотекущую нирвану»: каждый день был похож на следующий, и каждый состоял из маленьких плотских удовольствий, которым не предвиделось края и конца, как не было этого самого конца и у его жизни. Да и о каком еще «конце» может идти речь, когда тебе всего двадцать пять и ты снова бессмертен? Если уж зашла речь о «конце», так ему нужно было заботиться о другом: как бы не подцепить что-нибудь в результате большого количества связей с бюджетными греческими гетерами.

Через месяц он в удивлением обнаружил, что в Салониках его «братьев по крови» – вагон и маленькая тележка. Были даже «тульские пряники», как он, а среди них отыскались и знакомые по прежней жизни при Бате. Настоящая родина упорно не желала его отпускать. Родина пустила в Салониках крепкие криминальные корни, и вскоре его начали помаленьку «подтягивать». «Ну, не на стройке же тебе вкалывать с работягами за гроши! А с нами будут бабки, и бабки достойные.» Деньги у него действительно заканчивались, и он понимал, что вот-вот придется согласиться на вторую серию всё того же фильма категории «Б».

– Фигня какая-то, – озадаченно сказал он себе, уяснив положение дел окончательно. – Нет, это не Греция – это какой-то бардак!

Греция оказалась слишком родной, слишком русской – и с этим нужно было что-то решать. Он не желал «вторую серию» – до сих пор хотелось блевать и от первой. Еще раз подсчитав оскудевшие капиталы, он изучил карту Средиземноморья – и утром улетел в Барселону. Не проветриться – жить. Не то чтобы в Барселоне не оказалось его земляков, и не то чтобы там не было крепких молодых людей с криминальным или околокриминальным прошлым, как у него. Были, но далеко не в таких количествах, это первое. А второе – он влюбился в Барселону так стремительно, незаметно и бесповоротно, что вскоре уже не представлял, какая сила может заставить его уехать из этого города. Не было – не было такой силы! Барселона напоминала ему высокохудожественный греховный рай, в котором категорически запрещалось просто жить – здесь можно было лишь наслаждаться жизнью. Он и наслаждался.

Уже на вторую неделю ему повезло устроиться водителем и курьером в редакцию крупнейшего русскоязычного издания Испании; ему положили хорошую зарплату, которой вполне хватало на все те маленькие радости плоти, к которым он был привычен… Испанский принцип «живи сегодняшним днем» как нелья более отвечал его собственным взглядам на жизнь, – чего еще? «Чего же боле?», как метко выразился классик. Он нашел свой город, а город принял его безоговорочно в свое огромное тело и сделал частью себя, давая возможность наслаждаться жизнью ежесекундно, никуда не спешить, ни о чем не тревожиться и, что называется, «ловить момент»…

Здесь так жили все, и все доживали до глубокой старости, в душе оставаясь легкомысленными испанскими детьми. Ему нравилась эта беззаботность, потому что и сам он был таким же и не видел оснований что-то менять. Что нужно менять в мире, где солнце встает над горизонтом 330 дней в году, где хорошее вино ценится дешевле хорошей воды, а красивая девочка – не дороже ужина в самом наисреднем ресторане?.. Что нужно менять в мире, где тебе улыбаются не потому, что так велит профессиональный долг или этикет, а потому что людям нравится – улыбаться?..

Он тоже полюбил улыбаться, хотя наука далась ему не сразу. Он полюбил улыбаться, хронически опаздывать и никогда не делать сегодня то, что можно сделать завтра. Это воспринималось на испанской земле, как данность, как непременное условие истинного бытия, и начни он вдруг поступать иначе – его бы не поняли и, пожалуй, даже решили бы, что он не в себе. Местная мораль гласила: по-настоящему человек живет, лишь когда ощущает полную гармонию с собой и окружающим миром, – и он полностью был с этим солидарен. На его долю хватило треволнений в «первой серии». Довольно! По сути, вся жизнь его в Барселоне походила на многолетний сон – но сон, надо признаться, самый приятный!

А потом он проснулся. Совершено случайно увидел ее, Таню, в кафе рядом с ее магазинчиком, торгующим такими непонятными в 21 столетии вещами, как венецианские маски ручной работы. Тоже, что называется, – идешь, «никого не трогаешь», видишь за столиком кафе женщину – и понимаешь внезапно, что пропал. Или не внезапно, а два часа спустя – какое это имеет значение… Внезапно, или два часа спустя, ты понимаешь, что безмятежный сон закончился. Потому что ноет внутри, не дает покоя, болит – а всё из-за той неизвестной женщины за столиком кафе.

Он, изумляясь, решил проверить себя еще раз – и на утро следующего дня ровно в то же время был там же, – и снова видел ее за столиком кафе. И славные его подружки, девочки, с которыми так чудесно было проводить время, ничего не просившие, ни на что не претендовавшие, всего лишь искавшие, как и он, сиюминутного удовольствия девочки, девочки, которым всегда было слегка за двадцать, потому что девочки менялись, а его предпочтения – нет, – так вот, эти девочки вместе с предпочтениями вдруг, как выяснилось, не значат ровным счетом ничего – в сравнении с незнакомой ему женщиной за столиком кафе на улице Прованс.

Три дня он носил в себе самое непривычное оцепенение, а потом всё же отважился: набрал побольше воздуха и нырнул с головой в тот самый магазинчик, где была она. Нырнул и выпалил, отчаянно волнуясь всем своим естеством:

– Дайте маску чумного доктора!