Сергей Захаров - Четыре призовых. И два обычных

* * *

Женщина, устав и отчаявшись, прилегла на кровать и вспоминала – а что еще делать, когда ты заперта в неожиданной тюрьме? Она вспоминала свою жизнь, и себя в этой жизни, и по воспоминаниям выходило, что жизнь у ней была прямая и совсем, как бы это сказать, «одинаковая», что ли, – разве что менялись пейзажи-ландшафты да актеры в роли партнера. Жизнь одинаковая, потому что сама «одинаковая», – заключила, поразмыслив, она. Всегда я была одинаковая и ничего в себе так и не поменяла за целых полвека. Боже, ужас какой! Мамочки мои – уже за полвека!

Такая она в школе была – тихая, худенькая-незаметная, и заикалась сильно, отчего еще глубже зашивалась в себя. Занималась художественной гимнастикой, а старшая сестра Люська, в свои шестнадцать уже крепкая и грудастая, как натуральная красивая тетка, ее всяко гнобила. Поколачивала, деньги отнимала, от родителей на обеды полученные, – дедовщина, а точнее, «сестровщина», – как еще назовешь?

А она, худенькая незаметная заика, всё терпела, молчала, сносила, вплоть до крайнего момента, когда терпеть было уже нелья. А когда терпеть было уже нельзя, что-то там внутри ее забитого существа переполнилось и хлынуло через край; она, эта терпила-молчала, схватила вдруг вилку, как была за столом, и бросилась – убивать ее, Люську, старшую родную сестру. Да, она хорошо помнила, как это было: стрелки будильника на полке над столом застучали вдруг оглушительно громко, после внезапно замедлились и остановились вовсе, и наступила – жаркая красная тишина. А ей, тихоне и заике, мучительно хотелось одного – убить эту грудастую тварь, которая зачем-то зовется ее сестрой Люсей…

Не убила, конечно: спасло Люську то, что самбистка, да и вилка из гнущихся-алюминиевых была… Не убила… Вот только издевательств с Люськиной стороны больше не было; ни издевательств, ни побоев, как отрезало. Такая она была – такой и осталась: терпела, куксилась, голову боялась поднять, сносила безропотно всякое притеснение – а потом вставала на дыбы и рвала всё, что рвется, и ломала всё, что можно сломать, – вызывая в окружающих самое неподдельное удивление. Такая – или, все-таки, не такая?

С гимнастикой у нее не сложилось – там маленькие нужны, а она, пришло время, вымахала в изрядную дылду даже по меркам Урала-батюшки. Тощая, правда, была, как смерть, но задница, что показательно, круглилась, как положено. В университете ее взяли играть за гандбольную команду, где быстро выяснилось, что гандбол – это ее спорт. Команда у них знатная была – высокие все, как на подбор, цепкие уральские девки. Красота! А главное – хорошие спортивные данные у каждой, а у кое-кого, как у нее, например, – так даже и выдающиеся. Скоро пошли и результаты. Им в студенчестве некогда учиться было – сборы-тренировки, травмы-болячки, выступления-победы… Нормальная спортивная жизнь в государстве, где спорт являлся иделологическим оружием.

Она мимо воли улыбнулась – вспомнила, как был влюблен в нее тренер. Она, по наивности и неиспорченности, долго понять этого не могла, а потом сообразила. Он и орал на нее вдвое меньше, чем на остальных девчонок, – можно сказать, совсем не орал; он и внимания ей уделял поболе, чем прочим. Растолковывал, показывал, разъяснял – вроде бы и нормально, она ведь из самых перспективных. Она радовалась, но постепенно научилась замечать, что «не просто так» ей такое внимание. Тренер, пока показывал, успевал нежно и страстно приобнять и потрогать ее там и здесь, вроде бы и незаметно, но нежно и страстно, она это чувствовала, – да и девочки, в вопросах пола куда более искушенные, чем она, вердикт свой вынесли: дескать, втрескался в тебя наш Васильич, Танюха!

Втрескался, да еще как! Женатый сорокалетний мужик с двумя белобрысыми детьми и тяжелой, как ладья, женой. Но втрескался – и прокололся. Однажды из поездки в Москву привез ей в подарок сумку синего-белого цвета с надписью красными буквами «СССР» (вещь роскошно-желанная!), набитую сплошь ее любимыми конфетами «Мишки на севере». Выспросил невзначай специально, какие конфеты ей нравятся, – и целую сумку привез! Но конфеты – это что! Главное, что под конфетами этими спрятан был самый настоящий, обалденно красивый, в противовес тодашнему ширпотребному барахлу, которое можно было купить в провинции, лифчик. Лифчик!

Обнаружилось это в раздевалке, когда она одаривала конфетами девочек, – точнее, когда девочки, отобрав у нее сумку, сами делили ее конфеты, – и нашли тот самй лифчик. Тогда начались, она помнила, совсем уж уральские подначки. Девки свердловские на руку крепкие, а на язык – злые. Когда же, вдобавок, выяснилось, что лифчик тот злополучный ей великоват, девчонки и вовсе разошлись, обсуждая на все лады, как это так получилось, что не успел тренер правильно Танюхин размер определить, – ведь, поди, не раз уже имел полную возможность это сделать. Признавайся, Танюха, – имел? Ну и как он, наш Васильич, в постели? Старый конь борозды не портит – верно, Танюха? Кончилось тем, что лифчик был тут же и подарен Ирине, капитану команды: ей он как раз пришелся впору.

Впрочем, ни о какой «постели» с Васильичем и речи не шло. Он не заходил дальше «тренировочных» ласк: то ли опасался, то ли чуял мужским безошибочным нюхом: ничего ему здесь не обломится. И не обломилось бы, это точно! Девственность свою, непонятно зачем, она блюла яростно и строго – так и ходила до замужеста полустарой девой.

Хотя, надо признать, мужикам она нравилась! Едва начав взрослеть, она вызывала в мужиках всеобщий восторг, но долго не понимала этого. Не понимала, например, что привлекательна для сокурсников-одногруппников, с которыми периодически, между спортом и спортом, ей все-таки приходилось встречаться на занятиях. Она, помнится, обижалась даже, наблюдая, что «мальчики» вовсю флиртуют и даже крутят романы с тремя другими девчонкам из группы, а ее, казалось, просто не видят в упор. Ей и в голову не приходило, что к ней не «подкатывают» потому, что считают ее совсем уж недоступной, да к тому же еще и недотрогой, – какой она, чего греха таить, и была.

Была и сталась до той самой травмы: перелома основания черепа. Ну, спорт есть спорт, – ты знаешь, на что идешь, хотя рассчитывешь на благополучный исход. У нее этот расчет не оправдался. Вспомнилось еще, как в больнице «добрая санитарка» напророчила ей – из подслушанного или придуманного – кучу хворей и быструю смерть, – спасибо, поддержала, карга старая! Вылечить ее, конечно, вылечили, но с оговорками: с той поры стали терзать ее сильнейшие головные боли. А однажды во время сдачи экзамена случилось и вовсе непонятное, а оттого и страшное: она внезапно перестала видеть ровно половину пространства – вместо этой половины был чистый и пустой воздух и ватная тишина. Половина тишины – так будет вернее.