Наталья Мамонова - Студентки 90-х

В диаметральном направлении от иностранной четверки в наш адрес заголосила разудалая компания пресловутого Геннадия Васильевича, – самая многочисленная и буйная компания в столовой дома отдыха. В мирную обстановку ужинающих, прилежно склонившихся над тарелками, она привносила взбудораженность. Вместе с Геннадием Васильевичем, к которому вернулась память о покинутой «красоте», нам свистели, приглашая за стол, еще пару парней. Они, как было видно, и вовсе отдались объятиям Диониса, поскольку разумность и осторожность Деметры их покинули совсем. Девушки, которые сидели рядом с ними, сморщили неприязненные мины, ревнуя приятелей, чьим вниманием мы нечаянно завладели: в нас уже усматривались соперницы, которые могли перехватить эстафету. Похоже, они намеревались отстаивать своих кавалеров и принялись вдруг – это смотрелось смешно – заботиться о них: утирать платками носы, предлагать что-нибудь съесть, отряхивать от остатков пищи одежду.

Страстное желание очутиться в бредовом обществе, которое уже превращалось в безумцев, не возгоралось в нас ни какими увещеваниями, адресованными в нашу сторону в виде криков и свиста. Мы как можно глубже уткнулись в свои тарелки, усердно притворяясь занятыми едой.

Не такие воинственные, иностранные ребята, довольно улыбаясь, неприкрыто разглядывали нас, отвлекаясь лишь на очередную ложку, отправляемую в рот. Они обменивались между собой репликами на своей смешной тарабарщине и изредка кидали нам какие-то приветствия.

Однако нас удивил факт, что такое расположение к незнакомкам, которое мы явно ощутили, вовсе не помешало иностранной четверке удалиться из столовой с беспристрастными физиономиями. Они не удосужились даже обернуться на нас! Уже избалованные повышенным вниманием окружающего, мы обиделись. Мы оскорбились! Настроение, заинтригованность, кокетливость разлетались заманенными, а затем испуганными птицами. Каверзная, подразнившая нас мнительность – ведь мы действительно начали мнить о себе! – насмешливо виляла перед нами хвостом. И, самодовольная, натешившаяся, она гарцевала уже прочь – приклеиться к нам подобным, легко поддающимся на ловушки.

Расстроенные, мы оставили столовую залу под разбойничий свист Силенов, плескающих вокруг из переполненных бочек и обильно поливающих друг друга, – спиртной потоп грозился вскоре сотрясти округу.

По возвращении в номер, объевшиеся, с гнетущей тяжестью в желудках и тем более удрученные, мы повалились на кровати и замерли в тоске. В тоске неизбежной и безвыходной. Тишина давила на уши – хоть кричи! Чтобы рассеять ее и не предаваться одиночеству, на которое мы себя добровольно обрекали, мы в полголоса стали переговариваться. Чтобы одолеть назойливую скуку, мы даже пытались починить радио, которое никак не настраивалось. Оно оказалось окончательно раздолбанным предшествующими отдыхающими пансионата. Музыкальный фон как бы пригодился сейчас!

Около института имени Плеханова. 3-й корпус.

Да, мы впали в глубокое уныние. Действительно, никто и не предполагал, что развлекать здесь не намерены. Но мы и не представляли, какие вообще развлечения возможны в домах отдыха в начале 90-х, когда произошло столько изменений после развала союза. Бильярд, катание на лошадях, сауна, кинотеатр, – если щедро выложиться, они предоставлялись только днем. Вечерний же досуг, похоже, у каждого личный. Поскольку даже в коридорах никакого оживления не наблюдалось.

Самая деятельная, каким-то воодушевлением толкаемая, Вера отправлялась несколько раз на разведку и добросовестно обошла все этажи, заглядывая даже в темные закутки корпуса. Она разведывала, не затевают ли где-нибудь под сурдинку какое-нибудь веселье с привлечением общественности, которая томилась от безделья по отдельным номерам. Ну, дискотека какая-нибудь…

Пессимизмом придавленные, мы с Валери лениво развалились поверх казенных покрывал и единственно развлекались представлением, которое выдавала нам Вера своим беспокойным беганием, – то исчезая, то возникая в комнате. С последней вылазки они вернулась, облизываясь, и пожаловалась, что третий этаж жизненно более благополучен – бурлит и пенится от подвижности и шумности. Двери на этаже все распахнуты, и наблюдается перемещение народа из одного номера в другой.

Отчаянно, Вера бросила призыв подниматься с надоевших, ленью и тоской пленяющих кроватей, которые змеиными отростками Тифона пленяют своих жертв и оковывают их неподвижностью. Мы с Валери неуверенно покосились на лихорадившую подругу, не решаясь предпринять поход за приключениями. Ну, не слоняться же нам демонстративно по коридорам! Не так уж трагично складываются обстоятельства, чтобы пользоваться положением легкомысленных девиц.

– Нас еще не довели до этого! – от досады взорвалась Вера. – Заплатили за два дня заключения в этих четырех стенах, которые можно покинуть лишь для того, чтобы поесть в столовой! Тоскливейшее времяпрепровождение! Мы просто законченные идиотки!

Когда Вера вынесла свой окончательный приговор, кто-то вежливо постучал в дверь… Как по сигналу, который мы дождались, мы хором, почти в унисон, вскричали:

– Входите!

Какой посетитель мог быть именно к нам? У каждой из нас мгновенно мелькнуло: кто-то ошибся номером. Или какая-нибудь гадкая уборщица, – гадкая, потому что своим вторжением зря встревожила нас.

Мы надеялись, где-то внутри, подспудно. Мы лелеяли в глубинах потаенных тлеющий огонек, который мог бы вспыхнуть пламенем, если на него мысленно капать. Что-то есть в этом мысленном нагнетании, когда желаемое, о чем упорно думаешь, превращается-таки в действительное.

Удрученный наш вид сразу преобразился. Мы просветлели, будто на нас направили прожектора. Нашим глазам, расширенным от приятной неожиданности, предстал наш новый знакомый, которого мы считали потерянным и едва ли приобретенным час назад.

– Можно к вам зайти? – обратился как-то заискивающе Санди, не умея остановить своего бегающего смущенного взгляда на ком-нибудь из нас троих. Какое странное преподношение себя! Когда кто-то, испепеляясь от неловкости, добровольно выдвигает себя на авансцену, – это очень озадачивает. Санди превозмогал свою неловкость, будто его что-то тянуло совершить этот подвиг.

Мы судили о поведении Санди, применяя к нему оценочные мерки по образу и подобию своему, и оправдывали, допуская невероятное. Собственное творение – наше представление о Санди, – которое мы получили в результате мозговой деятельности, мы уже и сами не понимали. Удивлялись, недоумевали. Нас повергало попеременно в сомнение, обиду, отчаяние, разочарование. Чувствования эти возникали постоянно на более радужном фоне: нам нравилась атмосфера неординарного, странного и даже нелепого, нравилось такое общение, такие отношения. Уже много позднее мы поймем, как разнится наше мышление: мы не могли применить друг к другу свои понятия, потому что они были инородны. Нам не суждено было слиться, соединиться в единое, даже если применить преимущество вынужденной диффузии. Как бы усердно нас ни мешали, нечто гомогенным, непосредственным и однотонным нам не стать. Завязывая отношения с Санди и его приятелями, мы обрекали себя на слабовыраженный, внешне не уловимый конфликт, который просачивался каплями незаметно и сказывался со временем. Ведь и капли, если настойчива их череда, разрушают камень.