Семен Злотников - Последний апокриф. Роман-стёб

Но вернемся, однако, в Китай, к Иннокентию…

…Иннокентий, пригнувшись, под натиском встречного песчаного ветра, упорно преодолевал страшную пустыню Гоби.

Уши, глаза, ноздри и рот залепил песок, каждый шаг доставался ценой невероятных усилий – но он шел, однако, и шел, преодолевая трудности.

Была, впрочем, минута, когда он не выдержал и заглянул в образок.

"Папаня, держись!" – попросила дочурка (тонкий ее голосок потонул в вое ветра!).

"Чтоб ты пропал!" – простонала Аленушка (и ее крик затерялся в зыбучих песках! ).

Иннокентий вернул образок на грудь и продолжил путь…

И еще, не забыть, из жития Иннокентия…

…Итак, сладкий сон, именуемый жизнью с Аленушкой, длился для Иннокентия целых три года.

Или, точнее – всего-то три года!

По истечении этого срока он открыл дверь на грубый стук генерал-лейтенанта МВД (тот, понятно, стучал – потому что звонок не работал!).

Наконец Иннокентий столкнулся лицом с этим рылом.

Наконец он увидел воочию человека, кинувшего несчастную Алёнушку на ветру, у столба, посреди заснеженной улицы.

Наконец он представил, как вдруг объяснит человеку в лицо – как тот был неправ!

– Любимый! – надрывно, из-за спины Иннокентия проголосила Аленушка.

– Я! – тонким и мерзким фальцетом откликнулся генерал-лейтенант.

При виде, однако, Аленушки, виснущей на чудовище – наш герой рухнул на пол без чувств (но, впрочем, он видел, как они через него перешагнули, и потом еще слышал сквозь забытье, как они между собой ворковали!).

– О, мой генерал! – лепетала Аленка.

На что генерал отвечал:

– Точно так!

– Жить без тебя не желаю! – кричала она.

– Не живи! – соглашался военный.

Малютку Софи, между тем, удивило, что мама целует не папу, а также – что маму целует не папа!

В три года каких-то вещей – не понять!..

– Ты хорошая девочка! – плакал ребенок над Иннокентием (бывало, он брал ее на руки и называл хорошей девочкой!).

– Вот он, Соня, отец твой! – шипела ей злобно мать с генеральской груди.

– Папаня – хорошая девочка! – настаивала на своем кроха, ползая вокруг Иннокентия.

Со злости Алена покрылась коростой: с одной стороны, орать на ребенка считалось непедагогичным, но, однако же, ей в эту минуту было не до педагогики!

– Вот твой папуля! – мычала она сладострастно, зацеловывая пришельца.

– Папаня! – упрямилась девочка, тыкая пальчиком в Иннокентия.

И тут генерал ремень расстегнул на штанах галифе.

– Твою как бы мать, – произнес он, мучительно подбирая правильные слова.

– Полковник! – пролепетала Аленушка, обуреваемая одновременно чувствами матери и женщины.

– Я вам не полковник! – пробормотал генерал, выкидывая Иннокентия, как ненужную вещь, за окно – с тринадцатого этажа!

– Гляди, в другой раз не балуй! – пригрозил он Аленушке.

– В другой раз не буду! – кивнула она…

В то же время, в Китае…

…Восток занимался зарей!

Иннокентий дремал, полулежа на высоченном раскидистом дереве в самых дебрях китайских джунглей.

Клетка с говорящей птицей висела поблизости же, на суку.

Сам пернатый философ, нахохлившись, мрачно бурчал:

– Недо-сыпаем, недо-едаем, недо-чувствуем, недо-хотим – и, в результате, недо-живем, – (до чего именно они недо-живут – попугай, однако же, не уточнил!)

Иннокентий припомнил известное изречение Конфуция о том, что надо терпеть.

– Кто-кто, а я лично не мог сказать такой глупости! – решительно отмежевался попугай.

– То был не ты, – вздохнул Иннокентий, доставая с груди заветный образок с изображением жены и дочери (в который, казалось бы, раз за семь лет разлуки!).

– Ни хрена-то он в жизни не понимал, этот твой другой попугай! – безапелляционно констатировала пичуга.

Иннокентий спорить не стал – попугай и затих.

– Возвращайся, папаня, скорее домой! – попросила дочурка.

У Аленушки слов для него не нашлось.

– Вернусь! – пообещал наш герой тем не менее…

…Иннокентий неслышно спустился на землю.

У него из-под ног пулей выскочил заяц.

Вдалеке ухнул филин.

Аукнула выпь.

Где-то грифы кружили – между жизнью и смертью…

В Москве, в то же время…

…Придя в сознание, Джордж увидел бабищу в бикини и рядом гуся, плавающих в бассейне с переливающимся через края шампанским.

На выгнутой шее породистой птицы красовалось невиданной конфигурации бриллиантовое ожерелье.

Прислушавшись, он разобрал слова песни, не раз слышанной в холодных сибирских лагерях: "Чому я не сокил, чому не летаю?".

"В самом деле, чего я не сокол? – без надрыва, спокойно подумал крупье. – Летал бы и гадил, и горя не знал!"

От одной перспективы полета ему, на минуточку, сделалось хорошо.

Он даже решил, по обыкновению, почесать затылок за левым ухом – как вдруг обнаружил, что прикован цепями к позорному столбу у кромки бассейна.

По периметру гранитных берегов стояли четыре бритоголовых геракла в плавках, с автоматами наперевес.

Крупье облизнул пересохшие губы и, с трудом ворочая непослушным языком, попросил воды.

Один из шестерок, скалясь, зачерпнул шампанского – и с размаху плеснул крупье в лицо.

Не теряя достоинства, Джордж вежливо выдавил из себя:

– Сенкью… мерси… грациа… как говорится, спасибо…

Не успела Сучье Вымя выйти из бассейна, как ей навстречу поспешили три стриженных под полубокс грациозных евнуха – на пуантах, в балетных пачках.

Первый, вертлявый, накинул на Сучье Вымя халат из махры.

Второй, вислоухий, поднес на подносе омаров с изюмом, зажаренных на постном масле.

Третий, по кличке Оделия, вприсядку исполнил танец маленьких лебедей, после чего запрыгнул бабище на плечи и от души надавал ей по ушам (верное средство для улучшения слуха, которое эффективно использовалось еще в Древней Руси!).

– Оделия, умри! – смачно крякнула бабища, тряхнув головой.

Оделия разом слетел с нее, подобно тополиному пуху, и замер в третьей позиции умирающего лебедя.

– Тебе было сказано – помереть по-настоящему! – не на шутку возмутилась Сучье Вымя.

– Это – как еще? – недопонял гигант.

– А вот так еще! – растолковала бабища, стреляя в него в упор из миниатюрного дамского пистолета.

Евнух с жизнью молча расстался!

– Ну чо, пыдор, будешь колоться? – спихнув бездыханное тело в бассейн, не без ехидства поинтересовалась старая ведьма.

– Не счесть алмазов в каменных пещерах! – по-прежнему, с трудом ворочая языком, фальшиво и трогательно затянул крупье.

– Не счесть жемчужин в море полуденном! – блаженно улыбаясь, подхватила бабища.