Семен Злотников - Последний апокриф. Роман-стёб

– Далекой Индии чудес… – преодолевая головокружение, продолжил Джордж, как вдруг содрогнулся от страшного удара пуантом в живот.

– Да ты пой, не стыдись! – разрешила бабища, растягивая рот по диагонали в кошмарной улыбке.

– Не привык без оркестра, боюсь, не получится… – кривясь от боли, выдавил из себя Джордж.

– Щас, будет! – ласково щурясь, великодушно пообещала бабища, и тут же из тени явился Пэтро (в белом фраке, с манишкой цвета малины!) и накинул на Джорджа оцинкованное помойное ведро, и постучал по нему вдохновенно тонкой, похожей на хлыст, дирижерской палочкой.

Понятно, под пыткой бедный крупье задергался, застонал – и лишился сознания.

Из того же ведра, со скучающим видом Пэтро окатил обмякшего пленника шампанским из бассейна.

Открыв глаза, Джордж с изумлением обнаружил в шезлонге, напротив, невиданных размеров свиноматку.

– Прямо Рубенс какой-то! – слабо пробормотал он, не скрывая при том испуга и восхищения.

– Кустодиев, мля! – возмутилось чудовище.

– Пусть будет Кустодиев! – выкрикнул Джордж (про себя же подумал: "А все-таки Рубенс!").

– Ну, будешь колоться? – опять вопросила бабища. – (Джордж ее узнавал, как бы она ни маскировалась!)

– Плохо слышу… – захныкал крупье, жадно слизывая с губ кислые капли шампанского.

– Плохо слышит! – за ним, слово в слово, старательно повторило рыло.

– О чем вы, мамаша? – взмолился он почти искренне (хотя и догадывался, о чем она!).

– Растолкуй ему, Пэтя! – кивнуло опричнику рыло и вульгарно высморкалось на пол.

Опричник послушно заправил острие анодированной проволоки с флажочками в правое джорджево ухо – и ловко же оное вытащил из левого, после чего, ухватившись за оба конца металлической жилы, рьяно принялся за чистку джорджевых слуховых рецепторов – слева направо и справа налево.

Из невидимых глазу щелей в стенах грянул гопак, при первых же звуках которого бабища пустилась в пляс.

– Я все вам скажу! – в голос признался крупье.

– Вот так все клянетесь, а после обманываете! – лихо тряся телесами, воскликнула Сучье Вымя.

– Не обману! – возопил наш герой, вознося глаза к небу.

Внезапно он вспомнил Иерусалим…

И, пожалуй, еще из жития Джорджа…

…Покуда шейх, брызжа слюной, грозился спалить всех армян старого Иерусалима, Джордж своим ходом достиг порта в Яффо и сел на парусный

корабль, плывущий в Армению, через Ленинград (город неписаной красоты, белых ночей, черной зависти, цареубийц, жадных старушек, философов с топорами и трех революций!).

Но, поскольку прямой водной трассы от Ленинграда в Армению не оказалось, его по-хорошему попросили оставить парусник и спуститься на пирс, мокрый от брызг Балтийского моря.

Но там его вдруг оковали цепями и, как миленького, пехом, в колодках, отправили подальше на Север, в Сыктывкар, в концентрационные лагеря для сбежавших из Иерусалима…

…Тут, безусловно, читатель третьего тысячелетия нуждается в некоторых пояснениях по поводу второго.

Дело в том, что в ту зимнюю пору, когда наш герой приплыл в Ленинград, там правил Народ.

Человека еще проведешь – но Народ!..

…Совсем не вдаваясь в подробности лагерных лет (тема другого романа!), все же заметим, что каторжный труд способен согнуть кого хочешь!

Тем более – на лесоповалах, в алмазных копях и золотых приисках, без солнца и витаминов.

Джордж, мы помним, сходил с корабля чистым агнцем: с взором наивным, румянцем на детских щеках и едва приметным пушком над верхней губой.

За четыре неполных года неволи лик херувима превратился в маску сатира: истаял, как не был, иерусалимский загар, поредели каштановые пряди волос, безжалостная цинга повыела зубы, глаза загноились, нос раздуло от насморков и простуд, губы потрескались, задубела атласная некогда кожа, грязно-бурая с проседью борода стелилась по полу (наступая на нее по неосторожности, он сам себе доставлял боль!), голос охрип и руки – огрубели.

Впору воскликнуть: злым роком нашего юного героя занесло на край света!..

…Но, впрочем, с точки зрения осознания бытия , эти двадцать пять каторжных лет (меньшего срока тогда не давали!) не были для нашего героя пустой тратой времени (это, разумеется, если мы вдруг сойдемся во мнении, что наше бытие нуждается в осознании!).

Например, наш герой впитал в себя, как губка, могучий русский язык в диапазоне: от Пушкина – до Брежнева (Пушкина впитывал с особым удовольствием!); научился себя излагать без акцента (с акцентом бы точно не выжил!); много чего познал из российской истории (хотя не все понял!); проникся искренней симпатией к русской душе за ее высоту, глубину, широту, удаль, отвагу, беспечность, ранимость, детскость и особость.

И еще он понял:

что жизнь есть такая, какая она есть !

и что другой такой точно – не будет !

и что нужно держаться двумя руками за то, что имеешь !

и что пустое – роптать и бежать…

А вернемся, однако, в Москву…

…Все тем же вонючим ведром Пэтро в тринадцатый раз зачерпнул шампанского из бассейна и с холодной усмешкой плеснул им Джорджу в лицо.

Несчастный пленник задохнулся и закашлялся, но, придя в себя, снова увидел ненавистных бабищу с гусем и тоскливо подумал, что он уже их где-то видел.

Оба – и тетка, и гусь – неожиданно увеличились до невероятных размеров!

Никогда прежде (даже за годы работы в жюри ежедневного московского всемирного конкурса красоты "А ну-ка, покажи!"), он не встречал таких мощных щек, столь упитанной шеи, подобного бюста и столь бесподобного живота.

Гусь – тот вообще выглядел инопланетно и завораживал.

– Говори! – наконец разрешила бабища с недоброй ухмылкой.

– О чем говорить! – искренне посетовал Джордж (и он не лукавил: со всех точек зрения его нынешнее положение казалось безвыходным!).

– Небось, знаешь, о чем! – подмигнула старуха.

И тут, как в бреду, он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд (с укоризной, со дна бассейна!).

"Гляди, не колись!" – предупредил черный Ваня.

И пока наш герой соображал, каким это образом тот оказался на дне резервуара – в то время, когда его застрелили в казино! – Иван преспокойно вышел сухим из шампанского и чуть не вплотную приблизился к нему – так что Джордж на себе ощутил его ледяное прикосновение.

– Ты же мне обещал! – напомнил ему черный человек (судя по тому, что ни Сучье Вымя, ни гусь, ни охрана, ни евнухи не выказывали признаков беспокойства, мертвец был невидим!).

– Всякому терпению однажды приходит конец! – честно и без обиняков признался крупье.