Дарья Аппель - Дети Балтии

– С мужем она всё равно не живет, – проговорил князь. – Что касается всего остального, то тут дело решённое.

– Если она принимает только ночью, то вряд ли я её видел, потому что в такое время предпочитаю заниматься чем-то другим, кроме разъездов по салонам, – Лёвенштерн сумел несколько оживиться. – Но, кажется, догадываюсь, кто она… «Неспящая»? Княгиня Eudoxie Голицына?

– Чёрт возьми, ты угадал, – рассмеялся его друг. – Только зря ты называешь её Eudoxie. Она предпочитает зваться Авдотьей, как её крестили, и на французский вариант своего имени не отзывается.

– Как это мило, – улыбнулся Лёвенштерн. – Учту, если когда-нибудь буду ей представлен. Ну, удачи тебе в нелегком деле ухаживания. И, пожалуйста, не перепутай день с ночью.

– Куда я денусь? Мне всё равно надо бывать на службе часов в восемь утра.

– Ну, тогда не скончайся прежде времени от недосыпа, – посоветовал в шутку Жанно.

– Мы с тобой прошли через ад и как-то выжили, поэтому не беспокойся… И вот что – мне надо идти, поэтому напомню – завтра приходи ко мне, там будет мой брат и один из твоих высокопоставленных родственников, – князь Михаил поднялся из-за стола.

– Это кто же?

– Граф Христофор же! Совсем запамятовал, кто есть кто в нашем свете?

– И все же – зачем им я? – подумал вслух Жанно.

– Если не хочешь окончить свои дни в какой-нибудь дыре, а прославиться, как мы с тобой и говорили накануне побоища, то тебе открывается отличный шанс, – тихим и хитрым голосом произнес Мишель.

Лёвенштерн пристально посмотрел на него. «Да, жизнь продолжается», – подумал он, – «Я прошёл сквозь воду, огонь и медные трубы не для того, чтобы складывать руки и всю оставшуюся жизнь жалеть самого себя. Ныне я исправлю свои ошибки и стану решительнее и злее».

– Что ж, я приду, – сказал Жанно.

– Отлично. Тогда до завтра! – попрощался с ним Долгоруков.

После его ухода Лёвенштерн почувствовал, что прежнее желание получить от жизни всё и прославиться одолело его. Да, тогда он вёл нечестную игру – за то и был наказан смертью сестры. Но ныне отказываться от всего, искупая уединением свои ошибки и промахи? Разве Эрика бы не хотела его славы и возвышения? А Бог его сохранил после Аустерлица не для «тёплой лежанки», а, верно, для чего-то блестящего. Ему вспомнился князь Пётр Долгоруков накануне битвы – высокий, блестящий молодой человек, надменно оглядывающий собеседников, пренебрежительно, через губу, говорящий о «непобедимом» императоре французов, генерал-майор в свои двадцать восемь, и, верно, будет вторым, а то и третьим человеком в России – после, разумеется, государя императора… Вот таким он, Иоганн фон Лёвенштерн, мог стать запросто! У него в запасе четыре года – и за это время может случиться всякое. И с чего-то надо начать, чтобы достигнуть сей славной цели.

Санкт-Петербург, Зимний дворец, март 1806 г.

Император Александр с утра пораньше пил свой привычный кофе с хрустящим печеньем и читал почту, доставленную сегодня на его имя. День за окном занимался серенький и скучный, середина недели, и сегодня полно работы.

Итак, князь Чарторыйский просит отставки – это уже второе письмо от него с мольбой – нет, скорее с категорическим требованием «отпустить» его. Государь пока не предпринимал никаких действий, и не столько потому, что ему так не хотелось расставаться с одним из близких друзей, сколько потому, что он чувствовал – эта отставка является хорошо продуманным шагом со стороны Адама. Да к тому же в такой манере просьбы обычно не пишут. Князь, насколько его знал Александр, вообще не умел просить – он мог только требовать. Сначала это качество в друге восхищало юного наследника престола и вызывало в нём «белую» зависть, так как ему самому все вменяли в недостаток некую «мягкотелость», но потом, видя, что Адам намеренно, не считаясь со своим и его положением, отводит ему роль ведомого, не гнушаясь и прямым давлением, Александр начал разочаровываться в Чарторыйском. И переиначил его план по своему усмотрению. «Ливен очень вовремя подсуетился тогда с депешей…» – вспомнил государь. – «Но даже если бы она не пришла, я бы всё равно отменил приказ о взятии Варшавы. Только подождал бы ещё недельку». Разрушив так чётко и логично выстроенный план друга, он попытался дать понять князю – он , Александр, является здесь государем и только он может решать, как вести политику. Довольно он терпит от всех в первые годы своего царствования: то Бонапарт с его намеками на «цареубийство», то Пален, явно пытавшийся воспользоваться ситуацией и стать временщиком, то вот этот Адам, который пишет ныне буквально следующее: «Ваше Императорское Величество, кажется, приняли за правило руководствоваться первой попавшейся идеей, не принимая в соображение ни мнения, ни опытности других». Под «другими» Чарторыйский, конечно же, разумеет прежде всего себя.

Неделю назад Александр в ответ на первую просьбу князя об отставке пожаловался, что его увлекли ложные идеи, планы, подсказанные лицами, мало что смыслящими в военном деле и политике. Он не называл никаких имен, но, очевидно, гордый и обидчивый князь принял слова на свой счет. И ныне, в своём послании проводит в жизнь наступательную тактику. Вот строки: «Ваше Величество полагает, что система, которой вас увлёк кабинет, и есть источник всех перенесённых вами бедствий. Напротив, я не должен скрывать моей уверенности в том, что Ваше Величество недостаточно открыто и решительно следовали этой системе, отступив от намеченного плана и потеряв доверие к тем, с кем вы её разработали».

«Отлично!» – с иронией воскликнул про себя государь. И здесь «трусость», «нерешительность», «закрытость» – каждый человек, хоть немного ему близкий, старается намекнуть или прямо упрекнуть его в недостатке отваги. Пять лет назад фон дер Пален, – эта тёмная остзейская тень, которая по его воле исчезла на заре его правления, укрывшись в своей мрачной, болотистой Курляндии, – тоже повторял: «Полно ребячиться, государь. Ступайте царствовать!», а до этого: «Решайтесь!» Отец с его поддёвками – «мямля» и «девчонка» – туда же. Но пока следование советам стать «порешительнее» ни к чему хорошему его не привело. Отец убит, и известно, что нынешний император дал «добро» на его свержение. Аустерлиц, когда он вёл полки в сражение навстречу коварному неприятелю, проигран – позорно, ценой многих человеческих жизней и распада коалиции. И князь Адам говорит, что император сам во всём виноват! Что ему надо было ринуться спасать эту Польшу, уговаривать пруссаков отдать ему земли для объединения Речи Посполитой. Милое дело! Понятно, для чего князю всё это надо – Адам, собственно говоря, никогда не скрывал своих истинных целей. Ныне он словно сошёл с ума. Кусает руку, гладящую его.