Дарья Аппель - Дети Балтии

– Браво, Майк, ты умница, – произнес вышедший покурить на свежий воздух Жанно. – А я свою сестру…

Он заплакал в голос.

– А кто хотел Эрику повыгоднее замуж продать? – проговорил Бенкендорф сквозь зубы.

– Альхен! Да, моя вина! Она любила Петрарка!

– Вот вам и «здрасьте», – пробормотал Воронцов. – Что так?

– А жених её стреляться хочет! – продолжал Жанно. – Что же мне делать?

– Только не самоубивайся, ты нам нужен, – проговорил Алекс.

Вскоре к ним присоединился Марин, который, зачерпув горсть ещё не растаявшего снега, потёр им лоб.

– Башка моя разбитая трещит, мочи нет, – пробормотал он. – А там вообще Содом и Гоморра. Дым коромыслом.

– Сколько времени? – Алекс повернулся к Петрарку.

– Да уж шестой час, – проговорил он. – Скинемся по пять копеек, и в наш дом придет завтрак.

– А где же у тебя еда, Серж? – спросил настороженным тоном Жанно.

– Игнатка, ирод окаянный, всё сожрал, – поморщился Марин.

– Ага, сейчас мы скинемся, и вместо завтрака будет твоему служителю опохмел, – усмехнулся Лёвенштерн.

– Игнатка вообще нынче валяется дохлым телом, – сомневающимся тоном отвечал Серж. – До завтрака не очнётся.

– Не понимаю, как ты его держишь? – возмутился Алекс. – Особенно после того как он тебя умирающего обобрал.

– Я добрый, – слабо проговорил Марин. – Зато он хорошо умеет просить прощение и давить на жалость. Эх, погубит меня сердце!

– И меня, – тихо проговорил Жанно.

Вскоре Алекс ушёл, и они остались вдвоем.

– Дела такие, – сказал Лёвенштерн. – Эрика любила тебя.

– Зачем же пошла за Ливена-третьего? – спросил Марин спокойно и как-то равнодушно. Впрочем, его равнодушный тон показался барону в чём-то наигранным.

– Повинюсь. Наверное, хотела порадовать меня, – Жанно снова зажег трубку. – Исполнить мою волю. Но от тебя я жестокости не ожидал.

– А я не ожидал такой жестокости от тебя сейчас, – ответил Петрарк.

После этой фразы Лёвенштерн понял – если он еще что-нибудь скажет, то рассорится с приятелем навеки, и его бестактность можно будет смыть только кровью. А этого ему не хотелось.

– Откуда ты это узнал? – спросил Марин.

– Мне достались письма. Я их сжёг, так что не беспокойся…

– Зря сжёг. У твоей сестры был талант.

– К чему? – удивленно спросил Жанно.

– К литературе, – Петрарк посмотрел на него как-то опечаленно, и Лёвенштерн в свете наступающего утра сумел разглядеть, что не так уж он и молод, этот его друг, который, казалось, вечно шёл по жизни смеясь, всегда держа наготове острое словцо и улыбку. Возможно, тяжкое ранение так на него подействовало, а может быть, просто тот факт, что ему летом исполнялось уже тридцать лет.

Он счёл нужным промолчать.

– Я, пожалуй, пойду, – произнес Жанно, чувствуя, что трусит перед чем-то важным.

Приятель его ничего не отвечал. Лицо его было несколько обречённым, словно он посмотрел в глаза собственной смерти – и увидел в них сочувствие к собственной участи, желание избавить его от мук.

– Удачи в твоей блестящей жизни, – сказал, наконец, Марин.

– Прощай, – почему-то произнес Лёвенштерн в ответ. Не «до встречи», как обычно.

***

На следующий день он явился к графу в канцелярию. Тот поручил составить ему доклад о ходе боевых действий с Персией. Жанно трудился над ним всё утро и половину дня, пока Кристоф отсутствовал, но результат оказался не очень удачным. Ливен, пролистав исписанные угловатым почерком листы, холодно проговорил:

– Пара замечаний. Во-первых, у вас получился не доклад, а какой-то роман в письмах.

– Почему же? – поинтересовался Лёвенштерн.

Речь в докладе шла о военных действиях в Закавказье, которые до сих пор велись.

– Селим-паша у вас – какой-то юный Вертер. «И сердце его затрепетало…» – с иронией зачитал граф. – Где цифры? Где структура? Вот, возьмите. Карандашом я пометил то, что мне особенно не понравилось. Переделывайте.

Жанно только вздохнул тяжко. Должность его явно не обещала быть синекурой. Кристоф снисходительностью не отличался.

– Да, и сделайте оглавление, чтобы удобнее было читать. Разбейте на части, что ли, – бросил граф, вставая из-за стола.

Уже стоя в верхней одежде, Кристоф, критично оглядев Лёвенштерна, вполголоса проговорил:

– Не сочтите это за оскорбление, но вам бы не мешало постричься. И побриться. А то вы напоминаете казака, – и, прежде чем Жанно мог что-либо ответить, граф быстрым шагом спустился по лестнице.

Так началась для Лёвенштерна служба при Штабе. Сначала сочинение разнообразных документов давалось ему непросто. Он проводил долгие часы в Канцелярии и у себя, в неуютной квартире на Шпалерной, переписывая статистику, систематизируя приказы. Он даже заметил, что почерк – его слабое место – у него стал лучше: Жанно был переученным левшой, и так толком не научился красиво писать правой рукой. Потом он приносил всё «на проверку» Кристофу, который всегда находил какие-то недочеты, неточности и отмечал их карандашом. Критику его начальник произносил без всякого ехидства и иронии, довольно любезным тоном, и всегда давал советы, каким образом можно поправить ошибки. Ливен не ругал его – но и не хвалил. Постепенно исправлений стало меньше, но и задачи, которые граф поручал Жанно, стали сложнее.

Лёвенштерну нравилось, что Кристоф не смешивал личные отношения с делами службы и никогда не говорил с ним на посторонние темы. Да и вообще много не говорил, ибо сам был поглощен делами, которых всегда скапливалось немало. Часто граф отпускал своего адъютанта пораньше, а сам засиживался допоздна.

Через месяц после своего назначения Жанно набрался храбрости и спросил у родственника, что он думает о его успехах, ибо барону всегда нужно было это знать. В пансионе его преподаватели-иезуиты всегда щедро раздавали и критику, и похвалы; в университете всё становилось ясно на экзаменах. А тут непонятно.

Кристоф, оторвавшись от карты, произнес загадочно:

– Так, как я ожидал.

– Но как – плохо, хорошо? – допытывался Лёвенштерн. – Я совсем дурак или есть надежда на исправление?

Ливен невольно рассмеялся.

– Вы не повторяете одних и тех же ошибок дважды, – ответил он. – Это вам в плюс. Но есть над чем работать.

Он вернулся к своему занятию.

Барон понял, что большего от него было не добиться. Он поблагодарил его и поехал к себе домой, так как служба на сегодня была закончена.

Пулавы, Подолия, апрель 1806 г.

Князь Адам Чарторыйский, прочитав ответное послание императора Александра, достал ящик с набором из десяти кинжалов и начал их кидать в дальнюю стену своего кабинета выверенными, точными, скупыми движениями. Стена была обита полосатыми сине-золотыми обоями, и он стремился, чтобы вонзающиеся в шёлк кинжалы образовывали горизонтальный ровный ряд: одна полоска – один кинжал. Сперва так и выходило. Потом он немного сбился, чертыхнулся, и продолжал далее.