Дарья Аппель - Дети Балтии

– Я люблю тебя, – прошептал он. – Что мне для тебя сделать?

– Дай мне возможность действовать. И научи меня всему, что умеешь сам, – она повернулась и поцеловала его в грудь – в сердце. Князь обнял её, и так они заснули. Во сне им обоим снилось, как охотники травят невидимых бело-серых волков в сырой осенней дубраве.

ГЛАВА 3

Санкт-Петербург, начало мая 1806 г.

Граф Кристоф сидел у себя в кабинете и, закрыв глаза, думал – к чему он пришёл, чего добился и что будет делать дальше. В свой день рождения как-то принято подводить итоги. Он не знал, исполнилось ли ему уже 32 года или надо подождать до утра – граф не ведал точного часа своего рождения.

Итак, у него было всё. Положение его оказалось непоколебимым, Аустерлиц уже никто не вспоминал и не старался искать виноватых. Чарторыйский, сей аспид, затаился в своей норе – может быть, ждет своего часа, чтобы ударить, или он понял, что проиграл. Кристоф уже не чувствовал, что заболевает чахоткой – грудь его зажила. Не так давно Дотти объявила, что опять ждёт ребенка – но она не была этим особенно довольна, хотя переносила беременность довольно неплохо и даже похорошела, что не часто случается с женщинами в её положении.

И перед ним ныне лежало послание старшего брата. Он умолял его приехать в Ригу или хотя бы к нему в Зентен. «Время пришло», – писал Карл. – «Наше время». Масонская таинственность не оставила старшего брата. И Кристоф был бы рад проигнорировать этот призыв. Если бы не знал, что именно Карл имеет в виду.

В конверт с письмом Карла было вложено другое послание, написанное не знакомой Ливену рукой. И никак не подписанное. В письме Кристофа титуловали всеми его званиями сразу. И сообщали нечто о Крови Королей, о каком-то пророчестве: «Потомок князя-волка, названный именем Господа, придёт и будет править нами».

«Они там все с ума посходили», – усмехнулся граф. Явно опять какие-то масонские дела. Ныне состоять в ложе было крайне модно – гораздо моднее, чем десять лет тому назад, когда этим занимались лишь энтузиасты вроде Бурхарда-Кристиана фон Фитингофа. Новые ложи появлялись как грибы после дождя, и всем ним давались самые причудливые названия. Большинство из них действовало в качестве обычных клубов, вроде Английского – места, где люди ужинали, разговаривали о мистических и высокопарных материях, и иногда устраивали сложные, пышные церемонии. Довольно невинное и глуповатое развлечение. Не во вкусе Кристофа, он любил проводить своё время либо в тиши уединения, либо активно – в манеже, на охоте. Но, судя по всему, некоторые ложи, в том числе, рижская «Северная Звезда», хотят перекроить власть.

Отчего-то на ум вновь пришел недоброй памяти граф Пален. Обещал ему королевство, которого нет и не будет. Таким же таинственным и странным тоном он говорил тогда. Кстати, не его ли почерк? Кристоф не смог припомнить руку Schwarze Peter’а. Но тогда всё казалось частью лихорадочного бреда, как ныне, в этих письмах – бреда безумия. «Я подвожу его к мысли об автономии Ливонии… Решайся. Тебя коронуют в Домском соборе», – Кристоф словно наяву слышал голос Палена. А ведь тот тоже был из Братства. И все они из Братства, из проклятого Братства. Они выбрали графа своим орудием. И ныне напоминают – иди, служи нам дальше.

«Чарторыйский всё знает», – Ливен скомкал письмо в кулаке, чтобы не видеть его. – «Он же из них … Они все повязаны». Князю Адаму он успел уже так насолить, что тот наверняка желает уничтожить его на месте, если встретится на пути.

Благостное настроение сменилось в душе Кристофа тревогой. Он сжёг бумаги на свечке, повторяя про себя: «Если знают они, то знают и другие … А есть кому донести. Государь вдруг узнает, что я желаю отрезать кусок его Империи и сделаться там правителем».

Потом он вспомнил, что ему говорил Чарторыйский в Пулавах, когда они стояли напротив друг друга, и Кристоф гордо отказался от всяческой дружбы с князем. Он уже знал всё заранее, этот проклятый поляк. «За вашу и нашу свободу», как же. Адам уже просчитал всё на десять ходов вперед. Так, а это не его ли почерк? Граф пожалел, что письмо неизвестного уже обратилось в пепел. Так бы он мог сличить… Хотя что бы это дало? Письмо мог сочинить кто угодно по чьему угодно приказу, а изменить почерк – не проблема. Но причем тут его брат? Ведь первая бумага была явно написана его рукой. Карла что, втянули? Добровольно или принудительно? Но старший Ливен, при всех его недостатках, никогда бы не пошёл на союз с поляками. Даже с Братьями. В этом граф был уверен так же, как и в том, что его зовут Кристофом-Генрихом и на дворе стоит Восемьсот шестой год.

…Ливен всегда чувствовал, когда ему хотят поставить ловушку. Иногда, правда, его осторожность граничила с паранойей. Тогда, в ночь на двенадцатое марта, пять лет тому назад – о, эта дата изменила слишком многое! – он тоже не поверил в известие о смерти императора Павла, подумал, – проверка на верность такая, и если он поедет с фельдъегерем, его повезут не в Зимний, а в Петропавловку, бросят гнить в каземат или что ещё хуже. Оказалось, заговор удался. Кошмар развеялся по мановению руки Провидения. Здесь складывалась такая же ситуация. Если он выедет в Ригу, если он поддастся речам о том, что «королевство грядёт» – то, скорее всего, его обвинят в вероломстве и коварстве. И будут правы! Так что лучше забыть всё как страшный сон. Хотя он мог уже оказаться в капкане. Ведь та бумага с неизвестным почерком, в которой всё сказано прямо, – её же кто-то написал? И с какой целью? Карл, очевидно, хотел передать всё при личной встрече, ограничившись в своём письме самыми туманными намеками. «Письма иногда читают», – уныло подумал граф. – «Перехватывают. Делают копии. Наверняка все уже всё знают. И только ждут часа…» Другая мысль, более пугающая, пришла ему в голову: быть может, в Ригу его не просто так манили? А чтобы покончить с ним? Но это совсем абсурд. Да, с Карлом у них нет большой братской любви, но не смерти же его брат хочет, пусть хоть он трижды безумец?

Он налил себе полную стопку коньяка. Выпил залпом, как водку, не закусывая. Внутренняя дрожь не прошла.

«Самое главное, я не могу поделиться этим ни с кем», – сказал он себе. – «Ни с Волконским, ни с Долгоруковым. Это моё дело. Моя борьба». Затем граф прилег на диван, закрыл глаза. Да, всё следует одно за другим. Выбор, сделанный им, двадцатилетним мальчишкой, поставил на нём вечное клеймо. И ныне…

«А я их перехитрю», – вдруг решил он. – «Поиграю в поддавки. Подпишусь под Ливонским Делом. Пойду в короли. Пусть Аспид считает меня изменником. Но в самый решающий момент я выйду – и докажу верность свою государю».

Кристоф понял – больше всего он жаждет уничтожения Адама Чарторыйского. Казалось, страстная ненависть его друга Долгорукова к этому поляку заразила и его. Но если у князя Петра поводом ненавидеть Адама было раненное самолюбие, то у Кристофа мотивы были более глубокими. «Он один из тех, кто сломал мне жизнь», – прошептал он. – «И он не остановится ни перед чем». Племянница князя, жестокая Анж, эта порочная девчонка, этот цветок зла, чей аромат пропитан смертельным ядом, вспомнилась ему. Такая будет, пожалуй, еще решительнее его дяди. Чарторыйский – политик и хитрец и придумает тысячу способов, как обвести графа вокруг пальца, а Анжелика – это его орудие, его наёмная убийца. «Прямо как я десять лет тому назад», – усмехнулся Кристоф. Если он сперва примет правила игры, то сможет сокрушить их всех. Этим самым избавив Россию от предателей и изменников, Двор – от польского засилья, а себя и свою семью – от опалы и крушения.