Александр Староторжский - Райские ботинки и Жареная кобра

Пока я размышлял об этой парочке, на меня чуть не наехало глубокое, золотое блюдо. В нём фиолетовой горой лежал заплесневелый фарш из людей.

…Крики, визг, дурной запах! Знакомые лица!

А! Это политическая жизнь проехала… Какая вонь! Господи, помилуй!

…Нет! Не помиловал! Едет ещё что-то грандиозное… Что это?! Машина, люди, жареные куры… Огромный город хочет двигаться, но не может! Он трясётся в страшном напряжении, но не может! Слышен сумасшедший вой, и треск человеческих нервов! Господи, отпусти! Умоляю!

Тихо. Всё исчезло. Я вишу над бескрайними ледяными пространствами… Вскоре на горизонте появляется странная точка. Что это? Точка движется ко мне. А! Понял! Ледокол! Он стремительно несётся по океану, лёд трещит, и, из под него брызжет… КРОВЬ!

О, ужас! Я взлетаю ещё выше, и вижу, как ледокол делает маневр! Он движется в нашу сторону! Мы погибнем! Ледокол стал таким огромным, что заслонил Солнце! Он хохочет! Он счастлив! Он сейчас угробит огромную страну!

Но нет! Он ошибся! Он рано радуется! Перед ним со дна океана, до неба, вырастает и открывается самое страшное, что есть на земле: Пасть Исторического Процесса!

Ледокол влетает в неё, и исчезает. Пасть бесшумно закрывается, и уходит на непостижимую глубину, вниз, к себе… Слышно как тело ледокола, с хрустом разламывается где-то во мраке исторических коридоров…

Тишина. Покой. Небо становится тёплым, светлым, нежно-голубым, и в нём появляется сияющий Лик Божий!

…Средиземное море… Острова… Солнце опускается в багровый пожар, полыхающий по всему горизонту. В воду входит молодой человек в клетчатой рубашке и смешных, рваных шортах. Поворачивает ко мне своё загорелое, бородатое, счастливое лицо… Смеётся…

…Выключаю компьютер. Смотрю в окно. Идёт дождь. Мрачный, чёрный, московский ноябрь. Совершенно беспощадный, беспросветный… Да…

А он (!) … входит в золотое море! Вообще, завидовать нехорошо, мелко… И вредно для здоровья. Особенно, если оно ушло погулять, а вернуться забыло… Но разве у меня нет приятных воспоминаний? То есть, я о том, что не так уж всё плохо. В смысле, не окончательно плохо.

Вглядываюсь в начало жизни. Что-то там, в розовом тумане поблескивает. Летим туда! И…! Приземляемся, сели… Розы! Я хожу по аллеям просторного, удивительного сада, где цветут одни розы! Множество роз! Самых разных! Красные, синие, жёлтые, чёрные-бархатные, нежно-розовые, зеленовато-белые… Какие хотите! Огромные и совсем маленькие! Красивые, до слёз! А как они пахнут! Мне кажется, в таком саду, атеисты должны понять, что о жизни они имеют совершенно неверные представления!

…Так, так… О розах сказал, а о том, как я в эти райские кущи забрёл – не сказал…

И так… Прекрасная, цветущая Грузия! Маленькая, очаровательная Абхазия… СССР, мощный и великолепный!

Август 1964 года, жаркий, оранжевый, синий… Пахнущий весёлыми, загорелыми женщинами, и густым, мутновато-лиловым вином изабелла, льющимся в кастрюли, бутылки, бидоны на каждом углу… И расположенный на самом берегу моря детский санаторий имени Леселидзе… Генерала, героя войны, освободителя Абхазии… Всё очень удобно… Три минуты ходу – и ты плывёшь в тёплом, зелёном море… А у тебя над головой, вздымаются в небо горы белоснежных, неподвижных облаков!

Я бы никогда не поехал в подобное заведение, (детский санаторий, а мне уже 14 лет!) если бы не долгожданная возможность увидится с моим тбилисским родственником, Гоги. Какие родственные связи нас связывали, я не очень понимал, но разбираться в этом мне совсем не хотелось. Главное, что из Тбилиси, нам (вернее моему дедушке, неродному) приходили потрясающе вкусные посылки. Много там было всего, но одно лакомство меня особенно поражало: варенье из белой черешни. Вкус его передать бессильно слово человеческое. Понятно только, что ничего более вкусного я в жизни своей не ел. (Ни до, ни после). Ну, и естественно, к Грузии я относился с горячим интересом и уважением. Даже бабушкины сладости не дотягивали до этого шедевра. А она была великой мастерицей!

Так вот Гоги! (Я его всегда считал своим братом, так же думаю и сейчас). Мы ещё ни разу с ним не виделись, но я знал о нём почти всё. В мае этого года он закончил школу с золотой медалью, и собирался поступать в Московский медицинский институт. В Тбилиси тоже был медицинский институт, но Гоги это заведение было не по карману. Все знали, что за поступление в этот «храм науки» нужно заплатить фантастическую взятку, 10 000 рублей. (Две машины!) А если не заплатишь, то тебя не возьмут, даже если ты будешь увешен золотом как породистый бульдог.

Гоги встретил меня с высшим шиком. Мы сразу помчались в Гагры в известный ресторан. Он, я и его подружка Эмма, эстонка из Нарвы, красивая, смешливая девушка 16 лет, поразившая меня своим прекрасным, сильным телом взрослой женщины… Высокая, синеглазая, гибкая, с пышными, русыми косами вокруг головы… Она казалась мне богиней! Ну, и могло ли быть по- другому? Мне было 14 лет, и я ещё ни разу не целовался! Стоило ей случайно коснуться меня бедром или грудью, как всё во мне загоралось сладостным, мучительным огнём!

– Ничего себе детский санаторий! – думал я, когда мы летели на такси по извилистой дороге в Гагры…

– Пацанам лет по 18—20, они пьют, курят анашу… Куда я попал?!

…Ресторан меня потряс. Это был огромный куб из дерева, насквозь продуваемый тёплым ветром… Потолок был такой высокий, что показалось, что где-то там, в самом верху, живут совы… Довольно часто над нами с писком, чёрной молнией проносились стрижи. Сделав вираж, они стремительно вылетали в окно, чтобы через минуту опять появиться, опять сделать круг, крикнуть, и исчезнуть…

– Саша, что ты не ешь хачапури? В Москве таких нет! – сказал Гоги, и поднял тост за Эмму.

Через 15 минут я был совершенно пьян, и безудержно смеялся. Эмма приложила к своей щеке кусок хачапури, и пообещала через два дня стать такого же цвета… И разрешила себя съесть.

Гоги посматривал на нас совершенно спокойно. Такие сцены его не пугали. Он уже умел пить. Когда официант принёс очередную бутылку, Эмма спросила у него, где можно взять трубу, потому что «московский мальчик, музыкант» будет играть для неё «Калинка-малинка.» Гоги сказал что-то растерявшемуся официанту по-грузински, тот рассмеялся и ушёл… Вернулся с букетом роз, и вручил Эмме… Конечно, вместо трубы… Смягчая недостатки сервиса…

На следующий день началась совершенно райская жизнь. Мы купались, бродили по посёлку, постоянно пили вино, постоянно смеялись, и чтобы с нами ни происходило, я испытывал только блаженство. Я, конечно, осознавал, что всё дело в присутствии Эммы. От неё шли токи, опьяняющие меня сильнее изабеллы.

Когда они с Гоги исчезали где-то в тёмных, прохладных дебрях нашего сада, я испытывал такое острое чувство потери и одиночества, что спасался, как ни странно, хулиганством, к которому совершенно не был склонен.