Лариса Сегида - Канадские истории

Зачатие новой жизни не должно быть чем-то вторичным как следствие секса. Зачатие новой жизни должно быть серьезнейшим решением двух уже существующих жизней, серьезнее выбора университета, супруга, машины, профессии, домашнего питомца, квартиры, места жительства, свадебного списка гостей, страны отпуска, друзей или врачей. Но так ли это?

Лишь в конце своей жизни ты, возможно, узнаешь, было ли твое зачатие жизни твоего ребенка самым важным и продуманным моментом твоей жизни.

***

Весть

И сказал он ей:

“Совесть – дар божий, данный не каждому.

С нею рождаются. Не все.

С её задатками появляются на свет. Некоторые.

С ее семенем делают первый вздох. Немногие.

Она мешает жить, как все. Она препятствует в гонке за массовыми ценностями. Она ставит подножки на лёгких дорогах. Она заставляет рыдать за боль растений, по которым ступаем.

Её можно выкорчевать, как дерево, мешающее при строительстве дороги, отрезать, как плаценту, сгноить в плесени дурных мыслей, иссушить, как ненужное озеро, повернуть вспять, как изнасилованную реку, но она останется с теми, кому дана, до их последнего вздоха.

Она либо есть, либо её нет и не будет.

Тем, кто наделён совестью, трудно, потому как она ведома этикой, а не экономикой. Императивами нравственными, а не финансовыми. Сердцем, а не разумом. Совесть – внутренний голос. Весть о самом себе и о другом. Она вещает то, что не хочется слышать. Она не лжёт, не льстит, не уговаривает, не просит, не намекает. Нет. Она рубит с плеча правду-матку и вонзает её в самое сердце. От того оно всегда болит у наделённых совестью.

За боль растений, по которым ступаем.

За боль животных, которых пожираем.

За боль людей, которых убиваем.

За боль культур, которые теряем.

За боль планеты, которую уничтожаем.

Совесть – душа слышащая, видящая, чувствующая. Молчаливая, творящая, делающая добро другому прямо или опосредованно. Следующая за истиной, предписанной небом, землёй, водой и огнём. Совесть – дыхание истины. Те, кому она дана, знают об этом. С нею больнее, тяжелее, неудобнее среди меняющихся людских законов, норм, правил, привычек, мод, ценностей. Она дана тем немногим, чтобы ещё остались живы растения, по которым ступаем, животные, которых пожираем, люди, которых убиваем, культуры, которые теряем, планета, которую уничтожаем.”

Она заплакала и пошла дальше.

***

Беседа с господином Путиным

Я вижу его каждый день. Он передвигается в инвалидной коляске и навещает библиотеку, чтобы проверить новости и электронную почту на компьютере. Он приветствует меня обычным “Привет! Как дела!” с широкой улыбкой и в то же время с затруднительной мимикой по причине его церебрального паралича. Я пытаюсь сделать его день солнечнее своей улыбкой и парой дружелюбных, легких фраз обо всем и ни о чем. Он знает, что я русская канадка по языку и стране рождения, и шутит, что мне следует быть переводчиком в его беседах с господином Путиным. С легкой печалью в голосе он отмечает, что современный мир – в чрезвычайной опасности, потому что люди не хотят знать, что происходит вокруг. Трудно сказать, шутит ли он, говоря, что только господин Путин может спасти планету. Он ищет реакцию в моих глазах, но будучи аполитичной я лишь признаюсь, что не уверена в реализуемости его надежды. Он смеется и отъезжает от моего стола, подчеркнув, что у него и сегодня есть важные сообщения для русского президента.

Каждый вечер по пути домой он снова останавливается у моего стола, улыбаясь, и я спрашиваю его: “Что господин Путин сказал?”

“Да не так много. Его английский слабоват. Нам нужен переводчик,” он смеется и отъезжает.

Я не видела его несколько месяцев. Тысячи посетителей библиотеки растворили его образ в моей памяти, когда вдруг однажды в потоке читателей я различила его фигуру, неуклюже приближающуюся к моему столу, но уже не в инвалидной коляске, а с помощью костылей. Его улыбка была ещё шире, и когда он попытался сказать “Здравствуйте!”, его возбуждение, казалось, захлестнуло его.

“Ой, вы сегодня пешком?” – удивилась я.

“Ага!” – залился он счастливым смехом.

“Что вы чувствуете, шагая?” – спросила я.

“Я счастлив, я так счастлив!”

Его глаза излучали какой-то неземной свет. Как обычно, он с трудом выговаривал слова, с задержками, заиканием, но он так сильно хотел поделиться со мной своей новостью.

“Я ждал этого момента всю жизнь. Я всегда был в окружении людей в инвалидных колясках и мечтал однажды оказаться среди ходячих. Такую операцию не делают тут, в Канаде, но в Соединенных Штатах, где живет моя семья, они сделали это. И сейчас я могу ходить!”

Его глаза искрились от слез счастья.

“Первый раз я упал, но с каждым днем становлюсь сильнее. Я стою и хожу уже более уверенно сейчас…”

Я смотрела в его влажные, сияющие глаза и была на грани того, чтобы по-детски, навзрыд расплакаться. Ежедневно люди жалуются, ругаются, чувствуют себя несчастными из-за бессмысленных мелочей, в то время как этот человек счастлив благодаря такой простой вещи в человеческой жизни, как хождение на двух ногах. Внезапно я увидела в нем такую огромную внутреннюю силу, что страстно пожелала узнать его лучше. До сладкой боли под ложечкой захотелось сесть с ним в уютном местечке и поговорить обо всем и ни о чем. Он улыбнулся и оставил меня с его обычным “OK, пора идти беседовать с господином Путиным!”, а я продолжила думать о жизни и ее таком простом смысле.

На другой день он начал нашу беседу фразой: “Я тоже эмигрант. Мои родители привезли меня в Канаду из Венгрии, когда я был младенцем. Они оставили тот мир в 1956-м… Вы ведь знаете…”

Он говорит по-английски без акцента, что слышно даже в его не вполне внятной речи, поэтому я поинтересовалась, не говорит ли он и по-венгерски. Он улыбнулся: “Конечно! Свободно! Мои родители научили меня моему родному языку!”

Я попросила его сказать что-нибудь повенгерски. Он произнес несколько слов, и я растаяла.

“Моя фамилия – венгерская, и корни мои – из Венгрии”, – сообщила я.

“Неужели? Какое совпадение! – обрадовался он. – Сегодня я пришел поискать новости о Джордже Соросе. Слышали а таком? Он родом из Венгрии, как и я”.

“Конечно!” – уверила я его, и какие-то туманные благотворительные проекты жутких 90-х в России пронеслись в моей голове. Его знания об истории и культуре, проявившиеся в наших разговорах, восхищают меня. Наши беседы становятся глубже и дольше. Я научилась полностью понимать его речь, поврежденную его врожденным физическим состоянием. Я очарована богатством его внутреннего мира и силой его духа. Я вижу его более-менее часто. Иногда ежедневно. Иногда раз в неделю. Его худая, высокая фигура, пошатываясь и подергиваясь, появляется в главном входе библиотеки и с большими трудностями, но упорно движется вперед, шаг за шагом. Его голова наклонена к груди, чуть набок. Его костыли издают мягкое постукивание. Он останавливается у моего стола, поднимает подбородок, широко улыбается и говорит, растягивая слова: “Здравствуйте! Как дела?”