Вячеслав Репин - Повести о русской жизни

Со стороны это выглядело и странно и вместе с тем умиляло, удивляло. Странно было видеть в русском пареньке столь откровенный интерес к обычной ирландской церкви, которых в Ирландии сотни и сотни. Тому казалось очевидным, что существует какая-то связь между тем, что ему бросалось в глаза сегодня, пока они были на службе, и тем, что рассказывала Аквамарина о своих беседах с настоятелем Учиновского храма. Батюшка вроде бы жаловался ей на сына, но таким тоном, будто тот принадлежал к его среде, к приходу, когда уже сам факт, что сын ее где-то там, на подворье, пытается подрабатывать, был для нее непонятной, немного оглушительной новостью. У парня были свои отношения с этим миром. И именно этого, похоже, никто толком не понимал.

Дед, строгий и добрый старик Макгрэг, жизнь закончил анахоретом, фанатично преданным своей идее, чем и прославил семейство свое в родном Белфасте. И вряд ли за всем стоял просто Бог, католический, похожий на кого-то еще, всеобщий, единосущный. О Боге дед как раз никогда не говорил, или не говорил ничего вразумительного. Зато любил поговорить о службе, о ее правилах, о жестких предписаниях и об уставе, словно солдат какой-то большой армии, лично не знакомый с главнокомандующим, но точно знавший, что вместе и заодно они служат общему правому делу, вместе стоят за дом свой, за семью, ради чего не жалко вообще ничего, даже жизни.

«Есть люди, которые не могут жить, как все», – объяснял дед, и эти наставления почему-то остались в памяти навсегда. – «Жизнь некоторых людей – это жертва ради всех. Потому что верить без жертвы невозможно. А в жертву себя приносить редко кто согласен, кроме этих единиц. На них всё и держится…»

Татьяна Тополецкая в сожительстве с покойным полковником провела шесть лет, но только теперь, когда его не стало, понимала, что успела превратиться в его «половину».

С уходом из жизни Николая Степаныча всё буквально остановилось. Пустой, безжизненный дом выглядел брошенным, неуютным, казался недостроенным. Родственники покойного, объявившиеся откуда ни возьмись, съехавшиеся с разных концов России, чтобы что-то между собой поделить, походили на случайный сброд малознакомых и недобрых людей. Ждать помощи от таких людей, хотя бы для обустройства могилы, было бессмысленно. Один Всеволод, знакомый Анны, падчерицы покойного, появлялся теперь каждый день, старался чем-нибудь помочь по хозяйству и даже привел свою тетю, которая тоже предлагала помощь, вплоть до денежной, хотя и сама жила скромнее некуда.

Опекунства над умственно недоразвитой падчерицей Татьяна добилась только в декабре. И теперь уже сама не знала, того ли она добилась, чего так хотела. Девочка не могла жить одна, без семьи. Стать матерью второго ребенка уже почти в пятидесятилетнем возрасте, при этом своего собственного ребенка, уже самостоятельно жившую дочь, поселив под одной крышей с девушкой-инвалидом, чтобы таким образом создать вокруг сироты, теперь уже круглой, хоть какую-то видимость нормальной жизни, как просили ее врачи, – после кончины Николая Степаныча это казалось поначалу хоть каким-то решением жизненно важного вопроса. Ну а затем, когда жить стали втроем, начали нарождаться проблемы новые, неожиданные. Дочь не могла наладить с Анной отношений. Сторонилась ее, причем сторонилась попросту как дурочки, отказываясь принять недоразвитого ребенка, хотя и жалела девочку, пеклась о ней, помогала ей в мелочах.

На голову вдруг свалилась и еще одна неприятность. Во время обычного медосмотра, который Анечка проходила регулярно, как ребенок, нуждающийся в постоянном наблюдении и помощи, а проводила ее к врачам дочь Маша, у девочки обнаружили дефлорацию. Щепетильные врачи наломали дров из лучших побуждений.

От психолога, практически минуя семью, сведения передали в органы опеки, а потом и в следственные органы. Возбудили дело: над недееспособным ребенком кто-то надругался. Случилось это, судя по всему, летом или осенью. Да еще и с последствиями. Врачи нашли следы плохо разорванной плевы. О возможности психической травмы теперь и говорить не приходилось. Пакостные новости нарастали день за днем как снежный ком.

Ближайшее окружение бедной девочки вызывали к следователю. Вызывали даже Всеволода, который, как оказалось, был в курсе проделок своих сверстников, то ли сам теперь что-то выяснял, где мог, чтобы чем-то в очередной раз помочь. Его вчерашний друг Колесников в деле фигурировал как главный зачинщик, не то обвиняемый. В конце концов, вмешался местный священник, который поехал лично вступить за молодого человека и дал поручительство за Всеволода. Вмешались и родители Колесникова, муниципальные чиновники. Сыночка они выгородили, да еще и пытались вину повесить на остальных «подельников», мнимых или настоящих, уже не имело значения.

Какой толк от всего этого несчастной дурочке Анечке, которая даже не понимала, что с ней произошло дурного, сколько сама Татьяна не пыталась говорить с ней о случившемся? Реакции девочки сводились к тому, что она просто переставала улыбаться, хмурилась, замыкалась в себе. И иногда Татьяна спрашивала себя, как бы она поступила, если бы узнала правду одна, что бы она сделала с виновником, если бы знала достоверно, кто он?

Бегать за помощью, конечно, не стала бы. Поступила бы, как женщина, как мать, – так поступил бы покойный Николай. Но здесь она себя внутренне приостанавливала, прекрасно понимая, что покойный Коля наломал бы дров. Не побежал бы жаловаться. Разобрался бы сам, такого уж был склада характера. Но воображать себе всё это в подробностях было страшновато. Гнев покойного Николая в адрес виновника был бы ужасен. Девочку он любил до самозабвения. И сами мысли об этом этого придавали сил, уверенности. Однако проще от этого не становилось…

Всеволод таскал дрова для печки, разгребал от снега дорожки, ходил за покупками, когда мог, встречал Анечку из школы, провожал до дома. Опекунство выглядело и удивительным и странным. Парень был вроде бы ничего – нормальный, адекватный. Но поведением своим он всё же заставлял задумываться. Не может нормальный молодой человек ухаживать за девушкой, умственным инвалидом. Физические данные? Анечка и этим не отличалась. Худенькая, с фигуркой не очень складной, выразительное, но угловатое лицо. Болезнь, или во всяком случае неполноценность, накладывали свой отпечаток и на внешность.

Маша, дочь, уверяла Татьяну, что Веселуша совершенно нормальный парень. Отнюдь не размазня, не бесхарактерный, а наоборот, со своими взглядами на вещи, способный, хотя и необщительный, слишком добрый и, возможно, чем-то «раненный» в детстве. К тому же у парня были действительно золотые руки. Он успел починить ей и смартфон и планшет. Знакомому отремонтировал ноутбук и отказался брать за услугу деньги.