Иванна Семченко - Там, где синеют маки

Фрау Гальман всё крутила шестерёнки в руках и интересно ей было – с чего люди решили, что они знают, что такое время. Может быть, его вовсе нет? Всё это – один момент. 1916. «Сколько там прошло? 22 года. Смешно. Я вот думаю, что прошло 3 минуты. Я же здесь и сейчас, и всё ещё помню это, будто всё произошло сегодня. Так что же, для кого-то это 22 года, а для меня 3 минуты. Значит и времени единого нет. И мира единого нет. Есть какие-то кусочки, нотки, которые бегают себе где-то, разбросанные в чьей-то голове, и собрать их некому в единое произведение длительностью в 4 четверти». – айсберг аккуратно положил шестерёнку там, где она лежала, и направился спать, думая о том, что бездельник тратит своё время на что-то никому ненужное.

Может, оно и верно – плохо жить своим миром. Так живут фрау и гер Гальман, и тем более – их сын. Так живут тысячи и сотни тысяч людей. Их мозг, замешавшись в одну массу с чувством, выстраивает стены, на которых приходится писать замечательный (или не очень) мир. В этом мире причины поведения всего окружающего тебя пространства и всех людей выстроены так, как кажется логичным именно тебе. Она ненавидит сына – злая и никудышная мать, он никак не уйдёт от жены – тюфяк и тряпка. Она ненавидит сына – она знает, что в любой момент может потерять всех, значит, не нужно к ним привыкать, не надо никого любить, чтобы больше не испытывать боли. Он никак не уйдёт от жены – он всё верит в возможность сделать её счастливой. Но даже самые близкие люди не могут объяснить себе истинного поведения друг друга, тем более – окружающего мира. Каждое «ненавижу тебя!» нельзя быть до конца уверенным в искренности этих слов. В конце концов, человек, говорящий их, не всегда понимает, что это не правда. Когда ты говоришь «я ненавижу тебя!», чаще всего эти слова обращены к тебе самому. И вот эта стена (твоя голова) – это миллиарды неточных рисунков, триллионы сломанных телефонов. Всё это в тебе. И по истине страшно становится, когда эта стена хочет рухнуть: вдруг, всё, что есть в этом мире – только твоя выдумка? Все люди и все их слова. Все они понимаемы иначе, чем есть на самом деле. И часто все твои слова есть ложь не людям вокруг, а самому себе. Другим людям можно внушить, что ты – сам Фюрер. Но сам ты всегда знаешь своё истинное имя.

«Со времён первобытности человек пытается покорить природу. Но настали когда-то времена, когда человеку взбрело в голову покорить человека, и тогда один взял камень и ударил другого. Ударил. Ударил со спины… Однажды на свете родился человек. Совсем обычный. Просто человек, каких миллионы. Свои дни листал он бережливо, стараясь заполнить каждую страницу самыми красивыми красками. Его не покидало чувство, что он – такой один. Непохожий ни на кого, как никто не похож друг на друга. Думал он, что все мы разные, но веемы едины. Казалось ему, что доверять можно всем, даже самым ужасным людям. Этот человек верил в то, что света в мире больше; что день всегда длиннее ночи. Его улыбка заставляла жить тех, кто видел её.

А что же сейчас с его улыбкой? Что со страницами его жизни? Да сгорели давно они…В одной стране, в одном городе, на одном поле, в одном костре, в одной душе. И лишь нескольким листикам удалось уцелеть от огня: первый спит на молодых руках, за закрытыми глазами, пытающегося уснуть, мужчины; второй живёт в рассказанных воспоминаниях, не знающего его парня; а третий листик лежит в темноте, на покрытой пылью скрипке. Может, ещё несколько листов жизни этого человека летают где-то по миру? Кто-то пересматривает их и пытается улыбнуться так, как улыбался он? И где-то…»

– Милый мой, и долго ты здесь просидел? Ты же спать не ложился, наверное? Давай в кровать быстро, пока мать не увидела тебя здесь и не устроила нам обоим скандал. – Гальман так не хотел очередного гнева жены, что решил вовсе не ругать сына. – Давай, не смотри на меня, как котёнок. Спать! 5 утра! Тебе на работу через 4 часа! – Лукас пытался сказать это как можно строже, но из него никогда не получался строгий отец. Впрочем, то было к лучшему.

Что касается гера Гальмана, ему приходилось всегда вставать в такую рань, чтобы везти на работу других таких же ранних пташек. (Скорее, замученных ослов).

Собственно, в этот день Гальман чувствовал себя предводителем этих самых замученных ослов. Ему никогда ещё не было так плохо от своих же воспоминаний. Казалось бы, время должно было лечить, должно было стереть из памяти всё старое чувство, но, к сожалению, или к счастью, подобные изречения не характеризуют семью Гальман.

Как и в любой другой день, разумеется, кроме воскресенья, Гальман выехал в город S в 6:10 утра. Дорога была совершенно обычной, как и всегда на ней было 153 ямы, 15 булыжников, и 1 задавленная птичка.

«И чего ко мне приходил этот оберфюрер? Делать им больше нечего, только кого-то искать. Кому они сделали плохо? Придёт время они массовые костры будут устраивать? Инквизиторы чёртовы… Что они им сделали, каждый ведь живёт своей жизнью. Они даже лично их не знают. Вот знают они, допустим, Товия? Прекрасный работяга. Сколько раз чинил эту колымагу, на которой я сейчас катаюсь. Товия никто уже недели две не видел. Может, и его «маршировать» заставили? За то, что он чинил это ведро с колёсами, чтобы оно перевозило наших рабочих? Или за то, что он другой? Так все мы разн…» Гальман не успел закончить свою мысль, как почувствовал запах дыма, услышал крики, открыл глаза и понял, что лежит в овраге. Он открыл глаза, увидел людей вокруг себя, они бегали, суетились, кричали. И вдруг он увидел её… Сердце Гальмана забилось с такой силой, что, казалось, ничего в мире сейчас не имеет важности. «Присцилла… милая… моя…» – и глаза Лукаса закрылись. Сознание улетело куда-то, где никто не мог его потревожить. Сознание сейчас где-то танцевало с любимой.

– Господи, что-будет-то теперь с нами? Что будет с… – фрау Гальман впервые за столько лет почувствовала к мужу что-то, кроме ненависти. – что будет с ним? – она сидела, в пожелтевшем от времени, коридоре, который освещала всего одна лампа. Перед её глазами кружила муха, а за стеной спасали жизнь бесполезному изобретателю.

«также летают миллионы листочков жизней. Хуже всего, когда ты не знаешь, где именно и по какой причине будут гореть эти листы, а главное – когда. К чьим-то, может быть, уже подносят спичку. Но иногда ветер тушит это пламя. В такие моменты ты понимаешь, что листочки жизни ещё могут жить, и могут ждать новых…»

Бросив карандаш и тетрадь, сын Гальмана заплакал, понимая, что лишается в данный момент единственного человека, которому он нужен, который его любит. Ему так хотелось кричать на весь мир: «За что! Я не могу! Помогите мне! Заберите меня! Кто-нибудь!»