Василий Антонов - Когда шутки были смешными. Жизнь и необычайные приключения команды КВН «МАГМА»

Как-то незаметно в КВНе сложилась манера выступления, которая ближе не к телевидению, не к театру и даже не к эстраде, а скорее к клоунаде. Причем не к великим клоунам типа Никулина и Олега Попова, или Енгибарова, или даже Карандаша. Кавээнская манера была присуща скорее дореволюционным балаганным коверным Бим-Бомам. Ну, тем хоть понятно, зачем нужно было орать и махать руками – чтобы было видно и слышно с последних рядов цирка. Но у нас-то телевидение! Камеры, микрофоны, динамики. Тебя хорошо видно и слышно аж в Магадане. Че орать-то?! Нет. Как говорится – ни слова в простоте. Допустим, твоя фраза состоит из восьми слов. Каждое слово следовало произносить с разной интонацией. Начинать нужно было загадочно, то есть прям загадочно-загадочно и делать при этом очень хитрую рожу. Далее – по нарастающей – мягко-вкрадчиво, жестко-ехидно, нагло-самодовольно, победно-торжествующе. Ну, и там, в промежутках, добавить кучу недоумения, вагон панибратства и вулкан истерики. Делов-то. Финальное слово в шутке обязательно надо было выкрикивать с максимальным эмоциональным надрывом, как, например, часовой кричит нарушителю: «Стой, стрелять буду!» или учительница: «Вон из класса!» Все это землетрясение эмоций должно было сопровождаться мощным рожекорчингом и неимоверной жестикуляцией, как на деревенском базаре где-нибудь в Калабрии.

Допустим, у вас всего два слова, реакция на слова партнера по сцене: «Да ну?!» Тут мало было просто приподнять брови. Брови должны вылезти на лоб до корней волос, глаза выпучиться, как у Стива Бушеми, а лучше – как у Царевны-лягушки, челюсть должна отвиснуть до пупа. При этом надо всплеснуть руками так, чтобы коснуться пола, а потом попытаться дотянуться до потолка. Или наоборот. Это называлось «отыгрыш». Остальная команда тоже не должна была стоять без дела, а тоже «отыгрывать». Первым делом все должны были нарисовать на рожах неимоверное изумление, как если бы они зашли в трамвай, а там на последнем сидении целуются Джо Байден и Мария Захарова. Потом все должны развести руками, как если бы собирались обнять бегемотиху, залезшую на БеЛАЗ, подпрыгнуть, как будто их ужалили скорпион, муха цеце и черная мамба, а потом схватиться за голову и раскачиваться в трансе, причитая «Ое-ей!», «Охо-хонюшки-хо-хо!» и «Матушка, царица небесная!» Это называлось «командный отыгрыш». А теперь прикиньте, сколько времени нужно репетировать такую сценку из двух слов. И ведь репетировали. До посинения. Утешает только то, что не одни мы были такие олухи. Все так делали. Да и сейчас, судя по всему, делают.

Вот это все мы и репетировали до изнеможения под чутким руководством Валеры Хотнога, одного из вторых режиссеров АМИКа. Поскольку сцена почти всегда была занята либо строительством декораций, либо гораздо более статусными одесситами, репетиции проходили в гардеробе. Что не добавляло им магии приобщения к Великому Искусству. Я в этом деле не хотел участвовать, да и не смог бы я так. На мой взгляд, к юмору Валера не имел отношения. Поставить – это он мог, то есть техникой владел, но как рассмешить зрителя – понятия не имел. Движения он ставил, на сцену мы выходили бодро, танцевали задорно, руками разводили шире некуда. Но вот зачем мы это делали – этого Валера ни уяснить, ни объяснить не мог. Так надо – и все тут. Я убегал от таких репетиций как можно дальше, благо «Орленок», где проходила игра, был гостиницей международного класса (звезд тогда не было никаких) и мест для посидеть там было достаточно. Толя Кочанов был занят на репетициях, поэтому даже потренироваться в капитанстве мне было не с кем. Но все-таки на репетициях Домашнего задания я был нужен, ибо изначально-то это был мой текст, хоть и сильно обкавээненный. И вот на одной такой репетиции, уже на сцене, вдруг из зала на нас стал орать какой-то бородатенький шибздик. Причем матом! Че он там орал, я даже не понял, но просто обалдел от такой наглости. Заорал бы так Масляков – все понятно, слова бы не сказал, а этот-то кто еще?! Тут, видимо, во мне проснулся будущий режиссер, и я прямо с высокой трибуны, то есть сцены, послал шибздика куда подальше гораздо более изощренными матюками. Зря меня, что ли, пять лет в шахте проходчики обучали этому декоративно-прикладному искусству?! А Масляков тоже был в зале. Смотрю – он просто загибается от хохота. Ну, думаю, здорово я сказал, Васильичу понравилось. А оказалось, что шибздик – это знаменитый и очень модный художник Борис Краснов. И это он всех матом посылал, а его никто не смел. И я был первым во всем шоу-бизнесе, кто ему так же ответил. То-то Масляков угорал. А претензия Краснова была в том, что мы никак не используем его гениальные декорации. «Ну е-мое! Если в этом шоу-бизнесе все такие нервные, – подумал я, – не послать ли сразу их всех скопом и вообще не соваться туда?!» Но соваться очень хотелось, я потом и сунулся, и оказалось, что там и правда все такие нервные, а есть и похуже. Как-то, спустя много лет, на какой-то тусовке мы разговорились за кружкой бренди с Филиппом Киркоровым и он рассказал про себя похожую историю. Краснов выкатил ему за декорации какую-то несусветную цифру, за что немедленно был послан на тридцать три буквы. Киркоров просто повесил за задник сцены черную тряпку и отлично провел четыре концерта. Еще и лучше вышло – он прекрасно выделялся на черном фоне в своих блестящих костюмах. То есть нас оказалось двое, кто послал Краснова открытым текстом.

Игра с Одессой не вошла в историю как образец для подражания. Удивительно, но и одесситы не особенно блистали, МАГМА даже вела в счете после трех конкурсов. Мы старались как могли. Но могли мы тогда не очень. Сил и желания было много, а умения маловато. Ярким примером такого неумения стал капитанский конкурс. За каким лешим меня назначили капитаном, никто не знает. Наверно, из-за гипертрофированного чувства юмора. Но одно дело выражать его на бумаге и совсем другое дело – на сцене. И оказалось, что это дело не мое. Конечно, мы тренировались с Толей Кочановым, но как это надо делать, не знали. И даже то, что мы придумали на тренировках, на сцене использовать я не смог. В конкурсе сначала нужно было прочитать текст, а потом ответить на три вопроса по нему. Текст я прочитал сносно, и у нас он был смешнее, чем у одесситов. Но на первый же вопрос их капитана я ответить не смог. То есть в буквальном смысле. На меня вдруг напал ступор, я молчал, зал тоже. В огромном зале – вообще ни звука, ни шороха. Впрочем, молчание зала было сочувственным, это ощущалось, но легче мне от этого не становилось. На меня смотрели сотни глаз, и я вдруг понял, что должен сказать что-то важное, шутить мне совсем расхотелось. Нелепая пауза продолжалась минуты три. Огромный срок по меркам сцены. В итоге я все-таки пробормотал какую-то чушь, но чувство ужаса осталось надолго.