Галина Долгая - Дивлюсь я на небо… Роман

Клава махнула одними пальцами, шмыгнула, утерла нос, встала.

– Садись, выпей, – Фаина Ефимовна наполнила кружки. – Давай, за жизнь нашу поломанную…

Женщины выпили, скривились, как от оскомины, зажевали хлебом.

– Ты вот, Клавдия, – продолжала докторша, – молодая еще, красивая, тебе самой детей рожать, жить бы рядом с мамкой…

Клава не выдержала, застонала, зажав рот ладонью.

– Ох, Ефимовна, что ж ты сердце мое рвешь на части?!

– А ты не таись, расскажи, как все случилось, расскажи, полегчает, – смягчившись, пожалела Фаина.

– Да как случилось, господи, как случилось… – Клава взяла платок со своей постели, что поверх одеяла лежал, краешком промокнула глаза, накинула на плечи, всхлипнув. – Батю Васька хромой застрелил. Васька, он за старшего был в деревне, с солдатами по дворам ездил, у кого что было собирал… Батя добро защищал, за нас думал, как жить будем, так Васька его и застрелил прямо у сарая, где хлеб хоронили. Мамка кинулась было на выстрел из избы, да ее бабка Матрена удержала, рот закрыла, нас на печь загнала, чтоб сидели и ни-ни… – Клава тяжело вздохнула, облизала сухие губы, – мне тогда семнадцать исполнилось, а младшим – сестренке с братишкой, погодки они были, одного за другим мамка родила – шесть да пять годков. Ох, матушка моя, да где ж вы теперь, родненькие! – запричитала Клава, запрокинув голову, закачавшись из стороны в сторону.

Фаина Ефимовна через стол наклонилась, за руку ее взяла.

– Тихо, тихо, не голоси, что с ними стало-то?

– Что стало-то, – Клава, будто опомнилась, лицо побледнело, уголки губ вниз опустились, – как батю похоронили, мамка разума лишилась, молчит, только сидит за столом, как ты вот сидела, кулаки сожмет, глаза пустые. Я по дому бегаю, Митьку с Глашкой кормить надо, а мамка… Ночью избу подожгла. Дверь заперла, чтоб и мы выйти не смогли, и подожгла. Я в окно малых выкинула, пылало все уже, мамка безумная все за руки хватала, держала меня, сама упиралась… Пока соседи прибежали, изба вся огнем зашлась… Не смогла я мамку вытащить, сама еле выбралась… Потом… люди приютили поначалу, а после меня арестовали, как кулацкую дочь, мол, сознательно добро уничтожили, вредительство… Дмитрия с Глафирой забрали, куды не сказали. Как я ни просила к сестре батиной их отправить… не сказали ничего… где они по сей день не знаю, живы ли… сколько лет прошло… Тетке писала, ответа нет. Сами живы ли, не знаю.

– Может и живы, – Фаина закурила, – в детдом их отправили, фамилию другую дали. Так они и делают, сволочи поганые, изводят семьи на корню, чтоб и памяти не оставалось.

– У тебя тоже забрали? – тихо спросила Клава, с жалостью глядя на женщину, с которой ее свела судьба.

– Не было у меня детей… и не будет никогда, – Фаина встала, прошлась по горнице, притушила папироску о стол, окурок в кружку бросила.

– Почему не будет? – Клава искренне удивилась.

На ее лице всегда отражались все эмоции. Радовалась ли, горевала ли – по лицу всегда видно было. Вот и сейчас, в глазах удивление, почти детское, брови вверх поползли – широкие, со штрихами отдельных волосков над веками.

– Какая ж ты откровенная, девка! – Фаина улыбнулась.

Была бы она не ссыльной, наверное, ее лицо было бы красивым, радовало бы людей. Но редко улыбка озаряла его. Серой маской казалось ее лицо. Улыбка сошла с него так же быстро, как и появилась.

– Не будет, дорогая моя Клавдия, потому что уничтожила я в себе все, где дети появляются.

– Как так? – Клава прижала руки к груди.

Уж который раз за этот вечер пугала ее докторша.

– А вот так! – с вызовом ответила Фаина.

Злость так и сыпалась искрами из ее глаз. Свет от лампы попадал в них и, словно ударившись о препятствие, рассыпался и возвращался назад, смешавшись с тяжелыми чувствами женщины, таившей в душе черную обиду на тех, кто разрушил ее жизнь. – А ты что хотела, чтобы я рожала от тех выродков, что насиловали меня? Как животные, как взбесившиеся твари… Чтобы я рожала от каждого гада, что совал в меня свой поганый хрен?

Клава замерла, ни жива, ни мертва. И у нее не заживала рана на сердце от того унижения, через которое и ей, как и всем женщинам, попавшим в лагерь, пришлось пройти.

– Ефимовна…

– Что «Ефимовна»? Сама, небось, знаешь, каково это… Ладно, прости меня. Тебе, видимо, повезло, не понесла от… недоносков, а я сразу. От мужа не могла забеременеть, а от тех… суки… сама освободилась, и жива осталась, бог миловал. Потом уже все равно было…

– А с мужем что сталось? – Клава спросила и испугалась.

Болью ее вопрос отозвался в докторше. Вот ведь, как кремень, баба, злостью сильна, а как мужа вспомнила, так слезу это воспоминание прошибло.

– Эх, – Фаина тряхнула головой, борясь со слабостью, которой она себе не позволяла. Зарок дала – никто слез ее не увидит, никогда! А тут девка деревенская одним вопросом достала до самого потаенного, голос у нее такой искренний… – Мужа расстреляли. Враг народа. Все мы тут враги! – закричала она. – Поняла?

Клава закивала, не в силах отвести взгляд от женщины, страшной своей злобой и бессилием.

– Ладно, спать давай, вспомнили, душу открыли и закрыли. Нечего в ней копаться, – она взяла бутылку со стола, посмотрела на свет, потрясла, назад поставила. – А насчет сестры твоей и брата попроси жену начальника, раз уж такая она добрая, пусть запрос напишет, муж ее отошлет куда надо. На их запросы ответ, может быть, и придет. Сколько лет прошло с твоего ареста?

– Седьмой пошел…

Докторша прикинула.

– Это им уже по двенадцать исполнилось, – она поджала губы, – если были в детдоме, то там еще. Хорошо бы, имена свои помнили, да вместе были бы…

Клава снова всхлипнула.

– Пиши запрос, кто знает, может, и найдутся, – Фаина Ефимовна набрала воздуха побольше, и с шумом задула лампу.

Клава долго лежала с открытыми глазами – сон не шел. Все вспоминались родные, брат с сестрой – маленькие, веселые, – мамка с батей – молодые, счастливые. Так и уснула она, словно перешагнула границу небытия, и вместе с ними снова работала в поле, сидела в горнице с малышами, щекотала их, и задорный детский смех рассыпался колокольцами по избе, улетал через распахнутое окно на волю и летел… далеко-далеко…

«Здравствуй, дорогая наша сестра Анна! Пишет тебе твоя сестренка Надя. Во-первых строках своего письма сообщаю, что дома все хорошо, все живы, здоровы, чего и тебе желаем», – Аня читала письмо от сестры и умилялась каждому слову.

Тетрадный лист в клеточку был полностью исписан ровным аккуратным почерком. От письма веяло домом, а строчки с тщательно выведенными буквами, казалось, оживали, и Аня как наяву видела и мать, и отца, и Надюшку, щеголяющую в новой блузе, сшитой ей Мурой.

– Что пишут? – спросил Саша.