Михаил Лучко - Сезон Хамелеона

– Пашенька, что случилось? – выбежала вслед за мной со сцены Ира Алдонина.

– Ногу, кажись, подвернул, – выдавил я.

– Ужас какой! Ты, хотя бы, встать сможешь? Нам же ещё финал играть! – в Ире замечательно уживались милосердие и профессионализм.

– Сейчас попробую, – цепляясь за стены, я, при помощи подхватившей меня партнерши, стал мучительно подниматься.

– Надо срочно лед приложить! – Белкин, как булгаковский кот Бегемот, всегда не приходил, а неожиданно возникал.

– Валяй, неси, – не сопротивлялся я.

– Давай я тебе сапог сниму! – усадив меня на стул, Ира немедленно принялась осуществлять предложенное. – Господи! Надо Грише передать, чтоб помедленнее играли! Вадик! Алена! Сейчас будете выходить – шепните им там, пусть тянут время, как могут!!

– Ивецкий же просил, чтобы, как раз, побыстрее, а то водка стынет, – шутить в данной ситуации было неуместно, но я, «превозмогая боль», всё же попробовал.

– Вот, приложи пока это, – Белкин принес из реквизиторского цеха какое-то замороженное куриное бедро, – сейчас позвоню в травму, как-нибудь дотянем финал, и поедешь туда. Главное, чтобы Игорь Викторович сегодня дежурил – он тебя быстро починит… А ты доиграть-то сможешь? Попробуй встать! Или нет, подожди! Давай так: я, как будто, твой слуга, и буду тебя поддерживать! Костюмеры! Принесите из подбора какие-нибудь бриджи и камзол! – Севка был готов выходить на сцену в любое время суток, причём, с удовольствием.

– Белкин, да не суетись ты! Сам дойду, – я кое-как встал и, не без болезненного выдоха, привалился к стене.

– Ну смотри… По-моему, прекрасная идея… Ладно, я звоню в травму! – заведующий труппой стартанул к телефону.

– Вот электровеник! – проследил я Севкин забег в режиссёрское управление и, услышав через несколько секунд его взволнованное обращение к травматологу, медленно заковылял обратно на сцену.

– Пашуль, подожди, а сапог-то! – отбросив куриную ледышку, Ира кинулась меня обувать, и это заняло ещё какое-то драгоценное время, поскольку каждое движение причиняло её партнеру «невыносимые страдания». – Ну, всё, мне пора выходить! Сам успеешь дойти? Там до тебя осталось всего ничего – я потяну, сколько получится!

– Успею, Ир! Спасибо тебе большое! – пожалуй, единственная фраза, которую я сегодня произнес искренне.

– Возьми какую-нибудь трость в реквизите! – моя внезапная медсестра помчалась к сцене.

– Ты не тяни, а то у всех трубы горят! – теперь уже с привычным притворством выдал мой речевой аппарат.

– Белкин! Ты можешь не орать! В зрительном зале слышно! – гаркнула Ира в сторону режиссёрского управления и, ступив на подмостки, перешла уже на текст Графини.

Спектакль мы худо-бедно доиграли. Ловкий и всю дорогу стремительно передвигающийся Дорант в финале весьма отчётливо, а главное, необъяснимо хромал, цепляясь за стулья и прочую мебель, но даже это обстоятельство для зрителей не выглядело накладкой. Нам бурно рукоплескали. Впрочем, как я уже говорил ранее, причиной успеха могло стать то самое предощущение праздника, пронизывающее игру всех участников действия. Накладки накладками, а оглашённое Ивецким количество бутылок, оставшихся после премьерного банкета, одарило актёрское существование на сцене какой-то особой энергией, которая не могла не перелетать через рампу вулканической лавой…

В травмпункт я, разумеется, не поехал, сказав Белкину, что сделаю на ночь «йодную сетку», а утром видно будет… Оставаться выпивать было опасно, так как в расслабленном состоянии у меня могла неожиданно исчезнуть хромота. Несмотря на уговоры коллег закинуть стопку, хотя бы, как говорится, на ход ноги (многочисленные шутки по поводу состояния этой самой ноги опускаем), я откланялся. Соответственно, чуть свет, заведующий труппой по телефону узнал от меня, что окаянной ноге стало хуже (скорей всего, перелом), и к врачу мне ехать, всё же, придется (не к белкинскому, естественно), а, стало быть, присутствовать на вечернем спектакле у меня нет никакой возможности…

Звонок Севке я предусмотрительно сделал из телефона-автомата, дабы не вызвать лишних пересудов у соседей по коммуналке, а затем, вдыхая прохладу наступившего октября, поскакал вприпрыжку навстречу очередному ментовско-бандитскому телевизионному продукту…

10

Пять длинных звонков в дверь мгновенно рассеяли нерадужные раздумья по поводу вчерашней криминальной несостыковки в моей жизни театра и кино. Не торопясь открывать, я выглянул в коридор – никто из соседей своих комнат не покидал… Толику обычно звонили один раз, Лене – два, Людмиле Петровне – три. Соседа, который крайне редко появлялся, награждали четырьмя звонками. Моей фамилии на входной двери указано пока не было – я не имел привычки зазывать гостей, да и адрес свой разглашать не торопился. Но если быть стопроцентно уверенным в том, что, помимо четырех жильцов, соответствующих надписям у обшарпанной кнопки, в квартире притаился ещё один обитатель, то, включив логику, можно было догадаться нажать на эту самую кнопку пять раз. И раздробившая тишину очередная пятёрка звонков не оставляла никаких сомнений – кто-то явился по мою душу…

В состоянии повышенной боевой готовности, стараясь бесшумно красться вдоль стены, будто визитёр мог меня видеть с лестничной площадки через дверной глазок, я миновал все соседские убежища и, удивлённый молчанию Лениного пса, аккуратно приблизился к входной двери. Вдруг меня осенило – Гриня! Он же привозил трофейный круглый стол, и мы его здесь благополучно обмывали! Тут же вспомнив, на какую ногу следует хромать, я повернул собачку замка. Предчувствия мне не только не солгали, но и подняли настроение – Каштан ввалился с пакетом выпивки и закуски.

– А я уж собирался дверь ломать – думал, ты на костылях не доскачешь! Гипс-то где?

–– Да там, слава Богу, не перелом, а растяжение… Недельку, наверное, похромаю, и пройдет, – с уверенностью эскулапа сформулировал я медицинское заключение.

– Не вижу ни малейшего повода за это не выпить! – мой друг чуть не шагнул в Ленину комнату, но заливистый лай Мули поселил в нём сомнения. – Это ещё что там у тебя за зверюга? – долетевший до меня запах свежего перегара свидетельствовал о том, что тостов в сегодняшнем времяпровождении Каштаныча было произнесено уже немало.

– Это соседский, Гринь… Как текст на зубок знать за всех партнеров, так это пожалуйста! А как запомнить, что моя комната в другом конце коридора, так это – не судьба!

– Мы же стол тогда втаскивали! Он огромный, я из-за него ни хрена не видел! Наугад пёр! – Гриня всегда болезненно принимал скепсис по поводу своей уникальной памяти. – А как уходил, не помню… Мы выпили-то сколько?! Сам посуди!