Юрий Санберг - Зачем вы меня Родиной пугаете? Рассказы и рассказики

«Запомнил!» – победительно подумал я, зная за собой много разнообразных талантов.

Хотя повторить трюк с объездом генерала по кривой у меня бы никогда в жизни не получилось.

Война с американцами не началась из-за того, что нас очень боялись. Анекдот того времени. Американская разведка докладывает: у русских есть такой страшный род войск, стройбат называется. Настолько страшный, что оружие ему не выдают, только лопаты.

Стройбат размещался под нами, на втором этаже казармы. С отдельным входом, чтобы избежать эксцессов.

У нас же были другие страшные люди – как ни странно, будисты. С одной «д». Они были стоиками. Настоящими воинами. Имели железные нервы и философский взгляд на мир. Война у них была каждый божий день.

Будист – такой специально обученный человек, который вначале легонько теребит тебя за плечо. Затем начинает трясти. Не просыпаешься – раскачивает двухъярусную койку. Не помогают принятые меры – бежит за чайником и поливает. Прямо как клумбу. Ему позволено орать тебе в ухо. Вставлять бумажки между пальцами ног и поджигать, заставляя делать «велосипед».

Будисту можно все. Ибо он по природе своей гад, сволочь и садист. Но садист назначаемый. Его назначили ответственным за побудку смены связистов, заступающей на наш узел связи. Именно на нем держалась боеготовность.

Из-за вечного недобора нагрузка была запредельной. Три человека каждые восемь часов менялись. Так называемого «отсыпного», за которым следует выходной, у нас не было. Через ночь ты на дежурстве. Утренняя смена и ночь. Пришел, четыре часа поспал в роте, где орут, шумят и двигают мебель при уборке, пошел с обеда во вторую смену. Спали на ходу, но прием-сдача дежурств должна осуществляться с точностью до миллисекунды, и она осуществлялась.

Однажды мы вместо здания управления прошагали на стадион. Шли и спали на ходу, пока под сапогами не захрустел шлак гаревой дорожки.

С философским спокойствием будист сносил побои. Сознание его оставалось чистым, незамутненным. Служение стране придавало ему сил – даже и особенно тогда, когда вера в лучшее в человеке подвергалась тяжелому испытанию. До первого луча света, например, после которого морок неохотно отступал.

Советская военная угроза – это заспанные зомбаки, шаркающие ногами, почесывающиеся, изломанные, с безумным блуждающим взглядом. Бредущие, подобно ступе с бабою Ягой, в колонне по одному. На боевое дежурство.

Поверьте, это по-настоящему страшно. Американцы понимали.

Мир избыточен. И потому неоправданно вариативен.

Начальник политотдела полковник Р-н пришел как-то на службу в фетровой шляпе цвета корицы, в стоптанных домашних шлепанцах и в безупречном форменном кителе с орденской планкой.

Пока «уазик» не увез его прочь от позора, кто-то из наших бегал смотреть. Выглядел военно-гражданский полковник сильно.

Нельзя составлять столько комбинаций одежды. Человек делается беззащитным.

Тогда же мне стало понятно, почему нам, рядовым и сержантам, носки выдавали только одного цвета – темно-синего.

Майор П-в, говорят, дважды приходил в туфлях, из которых выглядывал носок черный – парадной формы одежды (цвета морской волны), и носок зеленый, защитного цвета – формы повседневной вне строя под коричневую обувь.

Вот почему офицерам полагалось только два цвета. Третий цвет недопустим. Ног не хватит.

Когда в армии меня спрашивали, как выглядит моя девушка, я подходил к трехлитровой банке, в которой у нас на коммутаторе кипятился чай при помощи двух лезвий, спичек и проводов. Снимал орфографический словарь, лежащий на банке сверху. Листал страницы. Оттуда извлекал открытку Анастасии Вертинской (там, где она старалась походить на Одри Хепберн). В скромном костюмчике или блузке, не помню. Вертинская юная – еще студентка, наверное, Щукинского училища.

Кто-то из сверхсрочниц-телефонисток оставил открытку и не признался. Стала закладкой.

Открытка была стилизована под цветную фотографию, которую можно сделать в обычном ателье.

За долгие ночи ничегонеделанья я шариковой ручкой удлинил ей челку, сделал елизаветинский королевский воротник, дорисовал аккуратно сигаретку, поместив ее в уголок рта, обозначил скромные рожки, распушил кошачьи усы и приладил очки-велосипед. Еще я дополнил ее огромными ушами африканской слонихи. Увлекся.

Все верили.

Только рожки придают отношениям достоверность.

Трудно понять, как соотносятся черновик и чистовик. Что человек делает, пробуя, иногда интуитивно, а что уже предъявляет в качестве проверенного и осмысленного высказывания или поступка.

«Уши у человека – отличный индикатор, – важничал Вовка. – Уши не застревают – человек пройдет». Сказал и с глупой мордой просунул голову между уже давно погнутыми прутьями спинки двухъярусной кровати. И тут же застрял. Шея стала красной и набухла. Насилу, разжав с двух сторон прутья решетки, вызволили ефрейтора.

Дня через три дня работали в доме офицерского состава. Старорежимный дом с островерхой зеленой крышей. Скользко. Привязывались к трубе. Сбросили вниз временный полевой кабель, полевик. Вовка, стоя на балконе, пытался дотянуться, не вышло. Лег, просунул руку – никак. Кабель качнуло ветром. «Поймал!» – кричит Вовка. – «Молодец. Тяни!» – «Тяну!» – «Ну как?» – «Я застрял!».

Оказалось, чтобы дотянуться до полевика, он высунул вначале руку, потом плечо, потом голову, потом вылез почти по пояс. Задний ход дать не удалось. Мешали уши, противоходом они не складывались. Решетка кованая – как назло, старинная, с декоративной листвой. Ножовка по металлу оставила малозаметный след. Послали за автогеном. Накинули кошму, вырезали. Дали подзатыльник.

Заварили, закрасили. Вот и вечер.

Человек везде проходит как хозяин. Верю. Только уши мешают.

Этот мир придуман стариками. Они седы, взлохмачены, неопрятны, суетливы, руки у них покрыты пигментными пятнами, они легко раздражаются и переходят на визг, полагая, будто имеют безусловное право вести себя так, как им заблагорассудится. Они устанавливают собственные правила и требуют их соблюдения.

Мне было лет двенадцать, когда я мучительно думал вот над чем: как бы изменился мир, если бы каждый взрослый был бы гарантированно обречен на битье, пощечины и унижения в старости?

Не можешь освоить новых пять слов английского – пошел в угол. Не бегаешь трусцой пятнадцать минут – будешь бит. Не можешь подтянуться – будешь перебирать гречку, развивать мелкую моторику, никого не волнует. Падаешь, пытаясь приседать сто раз в день – пошел в долгий тур по магазинам в поисках какой-то бессмысленной ерунды, которая тогда называлась дефицитом.