Мария Мелех - Сны Бога

В распахнутые окна вливалось голландское ночное небо – глубокое индиго со всплесками янтарных фонарей, и июльская жара, отдаваемая старым городским камнем. Я, в одних джинсах, валялся на каком-то широченном диване, наслаждаясь очередной сбывшейся мечтой. Роскошь, свобода, изысканный вкус. Кстати, что это? Спелая «Виктория» и Перрье-Жуе? 88 88 Perrier-Jouet (Перрье-Жуе) – престижная марка игристых вин (Франция). Глэдис прикармливала меня с руки огромными сочными ягодами, серебристо хихикая – то на поверхность юной души выходили волшебные пузырьки вина. Я бесконечно любил ее в тот момент. Ее, Джереми, молоденькую горничную с затянутой осиной талией, профессионально разгрузившую столик, порхая ухоженными ручками в сантиметре от моего чуткого носа. Даже наших безмозглых помощников, подозрительно сопящих на тахте в дальнем углу огромной комнаты. Но больше всего в тот миг я любил себя – за настойчивость грез, за сумасбродную веру в собственную харизму, озарявшую картины больше, чем краски и кисти. Мне был двадцать один год, и мои заработки за последние шесть месяцев составили половину долгожданного миллиона. Жена шептала на ухо милые скабрезности, Джерри недовольно косился в нашу сторону: Ингрид страдала от его узаконенного присутствия в своей жизни уже не первый год.

Глэдис знала, как раззадорить меня, но мой именитый коллега владел этим искусством несравненно лучше. Встав с дивана, он сгреб широкой лапой несколько десятков крупных купюр, валявшихся на столике среди фруктов, подтаявшего шоколада и шампанского, и подошел к нам. «Кис-кис, мое сокровище», – позвал он, возвышаясь надо мной и отпуская бумажки в свободный полет. Мягкой прохладой они приземлились на мою вспотевшую грудь, и влажность намагнитила их, прилепив к коже. Несколько упали на лицо, и я инстинктивно зажмурился и задержал дыхание, чтобы случайно не соприкоснуться с десятками чужих жизней, оставивших на них свой человечий дух. Резко смахнув их, я спросил наглеца: «Что, Джерри?»

– Обещай мне кое-что, малыш… – сказал он, усаживаясь на пол рядом с нашим диваном.

– Что еще ты придумал? Говори!

– Обещай, что никогда не бросишь меня, Ники, – обволакивающий бархатной теплотой взгляд – прямо в глаза.

– Что за чушь! – рассмеялся я. – Уже успел перегреться? Возьми в холодильнике мороженое.

– Не дури, малыш. У тебя от всех бед одно спасение – бутылочка с молочком. Я тебе не в любви объясняюсь, – он провел дорожку по моей груди указательным пальцем, ловко огибая трепещущие на сквозняке банкноты. Глэдис нахмурилась и ударила его по руке. Джерри лишь бровью заиграл.

– Ты золотая жила, мальчик. Магнит для денег. Не бросай меня, моя жизнь без них не имеет смысла.

Меня пробрал гомерический хохот:

– Верю, Джереми! Ну скажи, почему я так верю тебе?

Я привстал на локтях и пристально посмотрел на него:

– Иди ты в задницу, понял?

С блаженной улыбкой он повернулся и сел, опершись головой о край дивана – а заодно, и о мои бедра. Я попытался отодвинуться, вжавшись в Глэдис, лежащую с другой стороны. «Это и есть один из тех моментов, когда жизнь становится почти невыносимой… наверное, – подумал я. – Неужели я когда-то плакал, сидя на крыше под проливным дождем – от того, что меня бросила какая-то провинциальная фотохудожница? Сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз лил слезы? Смотрел на звезды? Ах, вру! Только вчера, в кабриолете, на трассе между Берлином и Амстердамом».

Понимаете, весь богемный мир лежал у моих ног, мне и невдомек было, что я все еще юн и также глуп. Как я мог догадаться?

– Николас, вот скажи на милость, – продолжил Джойс, – ты выставил на три картины меньше, чем я, а продал на шесть больше… А?

– Пользуются спросом, – буркнул я в ответ.

– А мои что – плохи? Пока тебя не было рядом, я продавался лучше всех на островах.

– Ты и сейчас лучше… многих.

– Какая искренность! – рассмеялся он. – Наш вундеркинд не смог соврать, и исключил себя из их числа. Что ж…

Он вновь повернулся ко мне:

– На твоих картинах девушки, и скупили их женщины. Мы так договаривались, я помню. На моих картинах – Аполлоны, один другого краше, и публика ограничилась хвалебными одами.

– Мы не договаривались! – перебил я его. – Это была твоя идея, помнишь? Ты захотел рисовать мальчиков.

Он пожал плечами.

– Я думал, ты мне будешь позировать, малыш.

– В следующий раз, прежде чем что-то думать, спроси у вселенной, чего она хочет.

– Ой, уймись, только не философствуй. Лучше ответь, как тебе удалось?

– Женщинам нравится, когда ими восхищаются. Никогда о таком не слышал?

– Маленький недотрога учит меня обращаться с бабьем! – он фыркнул и поднялся на ноги.

– В твоих картинах есть что-то… гомосексуальное, Джерри. Ты уж прости.

– Ингрид, ты слышала? – вдруг заорал он. Мы все вздрогнули.

– Не закатывай истерик, прошу, – тихо сказал я ему.

– И как в моей мазне оказалось все это, Ники?

– Не знаю, – хмыкнул я, – может, ты гей?

– Да что ты?! – притворно изумился он и подхватил свой бокал со стола. – А если бы ты позировал, я бы продал все. Тебя бы купили.

Я предпочел смолчать. Джереми направился к жене. Приостановился, оглянулся и повторил:

– Тебя бы купили.

Да, это были новые нотки наших взаимоотношений. Впервые они зазвучали, как только проект выставки был одобрен.

– Ты не согласишься позировать мне, Ники? После этих пяти полотен мне потребуется что-то более хрупкое и эфемерное – мои Адамы на них слишком осязаемы.

Он сказал это с выверенной щепоткой виноватости, но надежда, сквозившая в глазах, была чересчур явной и оставляла отчетливый железистый привкус наглости на языке.

– Джереми, ты в своем уме? Я художник, а не натурщик.

– Я знаю. Но мне действительно нужна модель твоего типажа. И потом… Это было бы интересно. Мы бы зацепили публику на очень острый и сложный крючок. Ты должен чувствовать это.

– Нет! – прервал я его.

Но он возвращался к своим просьбам регулярно, и с каждым разом они становились все более развязными и нахальными. Он выстраивал непонятный мне тип отношений, в которых я ощущал себя подопытной гусеницей, не в состоянии увернуться от меткой иглы бессердечного экспериментатора. Внешность и воспитание сыграли со мной дурную шутку. Только из-за того, что я долгое время отказывался произносить бранные слова, а мое лицо редко искажалось звериной гримасой злобы, меня подозревали в отсутствии мужественности. Мне потребовалось на десять лет больше, чем обычному человеку, чтобы наконец осознать: мое искреннее «нет» ничего не значит для людей, и они будут идти напролом к своей цели. Существа, называемые людьми, не умеют взаимодействовать, используя принципы уважения к чужому мнению и свободе выбора. Знание этого искусства баланса им попросту не дано. Судите сами – они рассуждают о сострадании и гуманизме, но нуждаются в законодательстве, и лишь страх наказания порой удерживает их от насилия.