Мария Мелех - Сны Бога

Еще одно досадное, но заразное недоразумение приключилось однажды, когда я без спроса заглянул в его мастерскую. Нет, он никогда не запирал дверей, и заклинания не висели в воздухе, отталкивая от его тайн – но он нахмурился, когда приметил меня, стоящего на пороге. Я молчал, разглядывая то, над чем он работал. По студии были расставлены внушительных размеров фото-полотна с пейзажами какой-то диковинной страны: трава голубая и розовая, небо зеленое и желтое, деревья белые. Джерри колдовал кистью над контурами.

– Что это? – все же решился спросить я. – Ты работаешь с фото?

– Ага, – нехотя отозвался он, – один австрийский магистрат заказал. Для зала, где регистрируются бракосочетания.

– Но… Наверное, это дешевый заказ? Всего лишь фотопечать и ретушь?

– Не суйся не в свое дело, малыш, – разозлился он. Потом помолчал и добавил:

– Я покрою фото специальной краской и помещу в рамы. Заказчик предупрежден.

– Это уже не искусство, а ремесло, Джереми! И какого черта небо должно быть желтым?

– Николас Фламинг собственной персоной, дамы и господа, – и он театрально поклонился. Отвернулся и продолжил работу.

Я решительно ничего не понимал ни в этом мире, наполненном подделками под настоящее, ни в новейших технологиях нашей профессии. Я все еще слышал запах красок в своей детской мансарде, марши дождя по крыше, видел рассветные блики на влажной листве. Я хотел быть просто художником, но все чаще понимал, как жизнь наполняется фальшью – неизбежно и до краев.

Так, в суете, творчестве и его имитации, притирках и придирках, супружеском счастье, искушениях роскоши, нарастающем самодовольстве и неумолимо саднящей догадке о провале всех грез, пролетали дни. До меня не сразу стало доходить, что Джереми украл ровно половину моего времени, энергии которого ему не хватало для воплощения своих ремесленных замыслов. Это ведь никогда не было моей мечтой – все то, что он придумал, откупаясь от меня выставками. Меня подцепили на крючок и с бешеной скоростью волокли по течению жизни, я захлебывался соленой водой, едва успевая отплевываться от никчемных ракушек и обрывков несъедобных водорослей, и ничего не соображал. Казалось, мне не давали возможности выдохнуть в перерывах между молниями фотокамер, размашистыми подписями контрактов, ядовитой волной цинковых белил и последней каплей жидкого стекла, застывшей на босой ноге.

Но проницательность идет дальше, и мое недовольство скукоживается и щерится под беспощадными лучами пристальных софитов. В сияющем эпицентре сцены своей жизни я пытаюсь ответить на первый вопрос: а чем, собственно, я занимаюсь и по сей день? Кому нужны картины Николаса Фламинга? Владельцы скольких ресторанов оценят мою гениальность, оставившую зарево и смятение, зеркальную дрожь озер и рябые перья облаков на их стенах, потолках и окнах?

Та юность показала мне единственный путь, перечеркнув мою волю. Может быть, где-то есть уголок Вселенной, в котором молодой художник рисует собственную душу, и одним взмахом руки убеждает в ее божественности каждого, кто случайно взглянет на нее.

Я не умею говорить горькими словами и сдирать кожу с того, кто меня слушает. К своему сожалению и внезапно обнаруженному удивлению, я полон смирения перед жизнью. Я живу не ради своего дара – я использую его, чтобы жить. Об этом – весь мой рассказ, и самые лучшие его моменты не вымарают этой неприглядной для меня истины.

Той сентябрьской ночью я попал в сон, который никогда раньше не видел.

Накануне я много работал: предстояла очередная выставка, и мы с Джереми опять поделили концепцию на двоих, хотя теперь столь явных противопоставлений наших персон не было. Мы трудились почти совместно, подсказывая друг другу цветовые решения и сюжеты. Свободное творчество постепенно исчезало из моей жизни, его заменяли проекты жилищного дизайна и коммерция. Для моего напарника последнее было главным, и он все наглее требовал от меня, чтобы картины были удобоваримы для нутра современных апартаментов. Я не мог ничего поделать с этим: мы были связаны одной цепью, бесконечно почкующимися контрактами с галереями и устроителями мероприятий, и dolce vita 91 91 Dolce vita (ит. – сладкая жизнь) – дольче вита, ирон. «сладкая жизнь» богатых, пресыщенных жизнью людей в буржуазном обществе. , подаренная им мне, уже не отпускала меня.

Да, у меня было все, что я сам себе нагадал и придумал еще в детстве: слава, деньги, красавица жена, самореализация. Но иногда я подумывал, что можно остановиться хотя бы на полгода, взять перерыв – разумеется, не в творчестве, но в том образе жизни, который навязал мне Джойс. Все чаще и чаще я чувствовал себя измотанным – и больше ничего. Иногда приходилось работать только ночами, потому что Джерри распоряжался моим ежедневником по собственному усмотрению. Каждый месяц я говорил себе, что начну свободное плавание и заставлю свое сознание порождать по-настоящему великие образы. Но… У меня был не только он, но и жадная до мишурного блеска жена.

Тем не менее, мы медленно, но верно выдыхались. В новый проект попали полотна и мысли, которые просто не пришлись по формату предыдущим. Кое-где надо было подмазать, кое-что – дописать, но мы теряли, безнадежно теряли свою волшебную пыльцу. И неудивительно – подошел к концу третий год совместной работы.

Итак, я заснул, устав в тот день скорее физически, нежели душевно: мне пришлось всего лишь корректировать свою же технику годичной давности. Ничего нового, воздушного, пламенеющего. Два месяца на доработку – гонка, пугающая однообразностью.

Было три часа пополуночи, когда я проснулся, до краев наполненный видением, посетившим меня. Легкие все еще помнили пряную свежесть влажного лесного мха – так же, как и босые ступни, только что касавшиеся его. Кожа остыла в ночном тумане незнакомой земли, привидевшейся мне. Я не знал точно, где побывал, но в зрачки впечатался высокий темный небосклон, черные силуэты угрюмых деревьев, облака, едва пробивающиеся сквозь них звезды и слабое свечение Луны. Сырость, прохлада, запахи густой чащи.

Я бесцельно бродил среди редких стволов, пытаясь понять, как здесь очутился, и что мне делать с этой тронутой осенним тленом реальностью. Вдруг, на поляне, которую я уже в пятый раз огибал в раздумьях, мелькнуло светлое пятно, отдававшее сияние в лунных лучах. Инстинктивно я присел на корточки. Возле большого камня, казавшегося в темноте иссиня-черным, на пригорке, усыпанном красными ягодами, играла девочка лет десяти-двенадцати. Но это я дал знакомое определение самому факту ее нахождения в столь странном месте и в позднее время. Что она делала – трудно было понять. То присаживалась на колени, собирая в горсть алые бусины, то опрокидывалась навзничь на мягкий ковер мха и подбрасывала их вверх – они падали алым дождем, она смеялась. То замирала, глядя в небо, то поднимала руку с вытянутым указательным пальцем, пересчитывая или – вычисляя? – какую-то из звезд… Или это те самые ягоды застыли над ней в ночном мраке? Причудливые игры чудаковатого ребенка.