Ирина Мартова - Своя правда

Отец, седой, костлявый, морщинистый старик, заметив ее любования собой, высказывался предельно ясно:

– Чего крутишься у зеркала? Стыдоба! Замуж давно пора, для кого себя бережешь? Сколько ж ты, дуреха, еще на моей шее сидеть будешь?

Лидия, вспыхнув, не сразу нашлась, что ответить. Вытерев злые слезы, она поспешно выскочила за дверь.

– Уйду от вас, надоели вы мне! Уеду в село жить, всю кровь мою ваша пасека выпила! Пропадите вы пропадом!

Старик, насупившись, молча поглядел ей вслед, но с места не сдвинулся. Не в его правилах было бегать за детьми, которых он всю жизнь держал в ежовых рукавицах. Выгоревшие от прожитых лет глаза его чуть слезились, но губы не дрогнули. Он переступил с ноги на ногу, ссутулился и, проглотив колючие слова, застрявшие в его глотке, сплюнул на пол.

Лидия вышла во двор, прошла мимо почерневших от времени амбаров, стоящих по периметру хутора, зашла в баню, пахнущую сосновой веткой, и кивнула женщине, стирающей вещи в большой жестяной ванне.

– Заканчиваешь?

Женщина подняла голову, низко повязанную платком, и молча кивнула. Лида наклонилась, взяла таз с уже выстиранным бельем, и, обернувшись к женщине, показала на дверь.

– Пойду, развешу. А ты скорее достирывай, а потом пойдем банки из погреба доставать. Надо вымыть все после зимы. Скоро ягоды пойдут, варенье будем варить.

Женщина поспешно кивнула и безмолвно продолжила работу.

В тишине было слышно жужжание залетевших пчел, привыкших здесь хозяйничать, позвякивание цепи, на которой сидела огромная лохматая собака, да плеск горячей воды, в которой быстро мелькали красные распаренные руки молчаливой работницы.

Лидия долго не могла успокоиться после стычки с отцом. Ей и вправду все давно уже надоело. Она, дожив до тридцати пяти лет, так и не встретила никого, кто бы тронул ее сердце: на пасеку приезжали люди редко, а в село она почти не ходила. Незачем, да и не к кому.

Раньше хоть в школу ездили, мать тогда еще жива была, жалела их с Маруськой. Часто смеялась, песни пела, шила хорошо. А потом слегла внезапно, сгорела за три месяца. Вот тогда и начались тяжкие времена для всех обитателей хутора.

Отец, и без того жесткий и несговорчивый, совсем перестал улыбаться, одичал как-то, нетерпимость и строгость не скрывал, людей сторонился и детей держал в кулаке.

Сыну Сергею, наследнику, доверял больше всех, прислушивался к его советам и замечаниям, но бразды правления не отдавал, считал, время еще не пришло. Сам управлялся и с финансами, и с пасекой, и с поставками меда. Был прижимист, деньгам придирчиво вел счет, требовал каждодневного доклада и от Сергея, и от Маруси. Жене сына, робкой и безответной Валентине, ошибок не спускал, грозно хмурился и хотел от нее, как и от своих дочерей, полного повиновения.

Лиду происходящее на хуторе уже давно бесило. Хотелось свободы, независимости, своей семьи, детей. Нормальные желания взрослой женщины будоражили ее, по ночам снились цветные сны, сердце колотилось в ожидании чего-то необычного. Но Лидия понимала, что ничего этого в ее одинокой замкнутой жизни не будет, пока живет на пасеке. Знала, что надо бежать сломя голову из этого ада, но куда – не представляла.

Правда, в Никольском жила дальняя родственница матери, тетка Лена, но со дня маминой смерти Лида с ней не виделась, хотя знала: тетка жива-здорова и ее помнит. В селе тетя Лена слыла личностью известной, ее уважали и любили. Она звалась Еленой Сергеевной и работала в школе учителем начальных классов.

В последнее время Лидия серьезно задумывалась попросить у Елены Сергеевны помощи, но боялась, что отец ее лишит ее всякой поддержки. Она представить не могла, как жить без денег и где их заработать. Ведь сколько себя помнила, всегда работала на хуторе. Помогала на пасеке, ухаживала за огородом, боролась с сорняками, сажала картошку, варила варенье и компоты. Штопала белье, замачивала дубовые бочки, драила окна.

Отец строго следил, чтобы дети не сидели сложа руки, сам выбирал наказание за провинности. Конечно, они тоже иногда вырывались на свободу: то уходили в лес, то убегали в село, то уезжали с друзьями на велосипедах…

Отец таких вылазок не одобрял, наказывал показательно: мог маленького Сережу заставить прополоть весь огород, Марусю лишал еды на два дня, Лиду ставил в угол на весь день…

Но все же Сергей любил старый хутор, жизни не представлял без древних потемневших стен, возведенных еще их прапрадедом. Маруся тоже особо не тяготилась своей долей. Может, потому что почти каждый день бывала среди людей, общалась с друзьями, ходила по магазинам в Никольском.

А вот Лида постепенно дошла до того, что стала задыхаться за высоким забором своего родового гнезда. Она знала, что всему свое время, и уже сейчас понимала, что ее время, наконец, пришло.

Она жила как тень. Как сорная трава, как ствол дерева, потерявший по осени последние листья. Как иссохшая земля без воды, как рыба, выброшенная на берег. Она и не жила вовсе, просто существовала, тихо умирая. Ее душа, утонувшая в унынии и отчаянии, давно перестала чувствовать, горевать, радоваться. Она забыла вкус смеха, перекаты собственной речи, влагу обильных слез. Ничто не трогало сердце, поросшее мхом бесконечной печали, жестокой тоски и постоянно грызущего неизбывного горя.

И это существование, лишенное смысла и давно ставшее привычным, нисколько не обременяло ее. Она просто рано вставала и поздно ложилась, тяжело работала и ела, не различая запахов и температуры. Тяжелая апатия стала постоянной ее спутницей.

Прошлое казалось теперь нереальным, чудовищным и совершенно невозможным. И все бы ничего, ко всему можно привыкнуть. Но самым большим ее наказанием стала неумирающая память. Живучая как кошка, жгучая и нестерпимая. Она хлестала по щекам наотмашь яркими картинками былого, била в самое сердце, будила по ночам и посылала такие осязаемые сновидения, что она, уткнувшись в подушку, выла по-волчьи, разрывая в клочья старую наволочку.

Она вовсе и не жила все эти годы. Нет, не жила. Доживала.

Соня, только что добравшись до больницы, стремительно шла к лифту, когда ее телефон требовательно запел. Не успела она произнести привычное «да», как в трубке раздался встревоженный голос Зинаиды.

– Соня, ты уже в отделении?

Софья удивленно взглянула на наручные часы… Вроде не опоздала, что за допрос такой?

– Да, я здесь, – она поспешно кивнула. – Поднимаюсь. А чего ты меня проверять взялась, а? Ни тебе «добрый вечер», ни «привет, подруга».

– Сонька, не ерничай, я и так на нервах…

– Ну? – Соня внутренне подобралась, знала, что Зина просто так трезвонить не будет. – Ты заставляешь меня беспокоиться. Что случилось? Что-то серьезное? Дома?