Виталий Листраткин - Мы

– До-лой хун-ту! Ель-цин! Ель-цин!

Какой-то мужичок с доверчивыми щенячьими глазами дёрнул меня за рукав:

– Слышь, а за кого все кричат?

– За наших!

– А-ааа…

Смотрю, тоже сжал кулак, взмахнул в ритм:

– До-лой! Хун-ту!

Несколько часов подряд ораторы на импровизированной трибуне поочерёдно требовали у представителей комитета по ТВ и радио передать по Нижегородскому ТВ обращение законного президента России к избирателям, а группа депутатов организовала стачечный комитет и сбор подписей, где мы отметились одними из первых, оставив размашистые подписи, город и даже факультет, где учились.

В тот вечер мы впервые не пошли «по бабам». Сидели в «красном уголке», смотрели телевизор. Показывали трясущиеся руки горе-путчиста Янаева, дряблые лица заговорщиков, в глазах которых не было железной воли Спасителей Отечества. Путчисты были так растеряны и запуганы, что их было даже жалко. Эти несчастные казались олицетворением умирающего Советского Союза. Жалко, потому что защищать Великую Империю на деле никто не хотел, даже спецслужбы…

Наутро опять отправились в город. В толпе раздавали газету «Ленинская смена». Ничего примечательного там не было, кроме вызывающе пустой полосы, где по идее должно быть напечатано постановление ГКЧП – это было вызывающе круто. Всё это время нас не оставляло чувство восторга от сопричастности таким событиям, которые важнее института, завода, рычагов-бумерангов, ректора с его «Волгами» и тому подобной бытовухи… Торжественно, под музыку Чайковского, умирала страна, а мы, её глупые дети, с ребяческим простодушием наблюдали предсмертные судороги, даже толком не понимая, что происходит…

На третий день, устав от митинговой суеты, зашли в пивную неподалёку. Взяли по сто водки, пива, чебуреков. Хорошенько заправились, но перед тем как вернуться на митинг, всей компанией пошли отлить. Завернули в какой-то двор, встали шеренгой вдоль кирпичной стены. А когда зажурчали четыре струи, позади раздался характерный оружейный клац.

Медленно повернув голову, я увидел, как белеют лица моих товарищей. Думаю, у каждого сработала та самая генетическая память, которую нам вложили в сердца вместе с первым «октябрятским» значком: страх расстрела, когда оказываешься между кирпичной кладкой и направленным на тебя оружейным стволом – синдром «тридцать седьмого».

Дрожащими пальцами застегнули штаны, повернулись. И увидели притаившийся в глубине двора грузовой «Урал» с омоновцами в кузове. В полном вооружении: шлемы, бронежилеты, автоматы. Они просто смотрели на нас, как псы, ждущие команды «фас». И хоть стволы «Калашниковых» направлены в сторону, пальцы – на спусковых крючках.

Хмель выветрился мгновенно. Осторожно, бочком, под пристальным милицейским оком покинули двор. Однако после «бронепоезда в кустах» народное вече воспринималось совсем по-другому…

Вдруг на трибуну выскочил черноволосый мужчина, выхватил мегафон и заорал:

– Товарищи! Только что сообщили по радио: ГКЧП пало! Демократия победила! Ура!

Началось всеобщее ликование. Он так весело орал и кривлялся, что я спросил у какого-то дяди в кепке:

– А кто это?

Дядя так смерил меня взглядом, будто я спросил очевидную вещь, которую обязан знать ещё с детского сада.

– Как кто? Это же сам Олег Маслов!

Наше возвращение на завод восприняли не очень-то дружелюбно. И сразу повели «на ковёр» к начальнику цеха, где уже ждали чин из профкома и остальные из цехового триумвирата. Кроме нас ещё оказались прогульщики – человек десять-пятнадцать. У профкомовца была своя метода: наугад выхватить кого-нибудь и покрепче наехать – если сломается, с другими пойдет легче.

Однако, на свою беду, он начал с Вовки.

– Ерёмин, почему три дня на работе не был?

– Демократию защищал, – нагло ответил тот. – На баррикадах, можно сказать, на самом что ни на есть переднем крае. Потому что хунта не пройдёт, а Ельцин с нами. Мы даже подписи за это дело оставили там, на митинге. А вот вы за кого были эти три дня, гражданин? За наших или за путчистов?

Это подчёркнутое «гражданин» и «наших» сразу дезориентировало цеховика. Он поплыл, стал городить пространную ерунду и вообще как бы оправдываться. А потом неожиданно густо покраснел и замолк. Вовка так вызывающе ухмылялся, что слово взял сам начальник цеха.

– Пусть идут к станкам, – решил он. – Тем более, всего пара дней осталась. А в институт мы сопроводительное письмо отправим, пусть отмываются…

На том и порешили. Спустя рукава мы добили эти последние два дня у станков, получили какие-то очень маленькие деньги и решили их потратить на грандиозную пьянку – по-взрослому, до рассвета. Накупили нехитрой провизии, два литра спирта «Рояль», развели из сухого концентрата «Юпи» приторное пойло и позвали знакомых девчонок. Начался пир.

На шесть утра мы были абсолютно никакие, но на Вовку смотреть было особенно больно – совершенно безумные глаза. Не отрываясь, он выдул целый стакан водки. Несколько секунд стоял, закатив зрачки, затем неожиданно смахнул посуду со стола на пол – она только чудом не разбилась. Но этого Вовке показалось мало: ударом ноги высадил оконную раму – стёкла со звоном полетели вниз, на асфальт. Туда же отправилась тумбочка и ещё что-то из мебели. Мы с Серёгой пробовали унять его, но Вовка так оттолкнул, что даже силач Серёга отлетел в угол, будто резиновый мячик. Испуганные девчонки разбежались, а обрадованный сержант вместе с Вовкой принялся крушить остальную мебель на этаже. Воистину это был классический русский бунт – бессмысленный и беспощадный.

В одиннадцать часов вылетал наш самолёт. Общежитие мы покинули за два часа до этого. Здание напоминало руины Сталинграда, вокруг которых валялись останки обстановки. Добрая тётенька комендант, у которой я как-то даже занимал деньги, ошеломлённо смотрела на дела «уральских соколиков». Проходя мимо, я старался не смотреть в её сторону: даже с дикого похмелья было стыдно.

Было бы наивным полагать, что нам всё это сойдёт с рук. Вскоре состоялось заседание в деканате на котором предполагалось вышвырнуть всех четверых из института – по крайней мере, сам декан был точно настроен на такой исход. Лишних не звали: только деканатские, кое-кто из преподавателей и мы, с повинными головами. Секретарь траурным голосом Левитана зачитала донесения из Нижнего Новгорода, где фронтовой сводкой излагались подробности учинённого дебоша и прочих возмутительных нарушений трудовой дисциплины. Как и полагается в таких случаях, выступил комсомольский деятель, чёткими рублеными фразами («дезорганизация работы учебного сектора…») заклеймил нас позором. Собрание шло к закономерному финалу, как вдруг слово взял преподаватель с кафедры теплотехники.