Кристина Тетаи - Осколки разбитой кружки

– Лишился отцовского благословения, – ответил он. Артур молча поставил на подносе чашки и печенье на круглый столик сбоку и со скрежетом придвинул его на середину. Арана вдруг передернуло от холода, и он обхватил себя руками.

– Я вернусь сейчас, – ровным голосом произнес Гард и направился к двери, кинув уже перед выходом равнодушный взгляд на Арана. – Пей, пока горячий. Согреешься. Я бы тебе чего покрепче предложил, только поверь, это не поможет. Хуже только станет.

Он вышел из комнаты, оставляя Арана наедине с тишиной и вокруг, и внутри его самого. Он ни о чем не думал, даже не пытался понять, ненавидит он сейчас Гарда или испытывает благодарность. Сидя без движений, он поймал себя на мысли о непривычной тишине и практически полном отсутствии звуков. Здесь не было ни тиканья часов, как дома, ни жужжания техники, как на работе, ни далеких приглушенных голосов из коридоров, как во время экзаменов за дверью аудитории. Аран почувствовал себя одиноким. Если он вдруг сейчас исчезнет, то, конечно, семья будет переживать и все такое, но в целом в мире ничего не изменится, и его исчезновения никто не заметит. Он не вершит судьбы многих миллионов, он не решает политические конфликты, и от его поступков мир не впадает ни в равновесие, ни в хаос. Тогда он сделал попытку себя успокоить: «Что ж, я безопасен для мира».

Замок щелкнул, и в дверях снова показался Артур с костюмом на плечиках, в целлофановом пакете и рубашкой в совсем новой упаковке.

– А чай так и стоит, – раздраженно, но при этом флегматично прокомментировал Гард, глядя на кружку, стоящую перед Араном. – На вон, переоденься. Меньше всего на своей совести хочу твою смерть.

– Не надо, Арти, – тоскливо ответил Аран, глядя на кружку, – мне ничего не надо.

– Переодевайся давай! – вспыльчиво процедил Гард. – Упрямый же ты человек, Рудберг!

Он порывистыми движениями сам сдернул с костюма пакет и бросил его Арану, принявшись вытаскивать иголки из упаковки рубашки.

– Это все компании принадлежит, – все еще злясь, пояснил он. – Не совсем уверен, для чего они одежду здесь держат. Наверное, на случай, если кто-то кофе выльет на себя перед совещанием. А может, чтобы после купания в бассейне – у нас тут бассейн есть, – с видимым удовольствием не преминул добавить он, – потом чистую одежду надеть. Всегда приятнее, когда…

По телу Арана пробегала мелкая дрожь, и время от времени его всего передергивало, потому он сдался в своих не особо упрямых попытках отказаться от помощи этого выскочки и принялся стягивать с себя промокшую куртку. Снять мокрую, прилипающую одежду оказалось не так просто. Еще сложнее оказалось натягивать на свое влажное тело одежду сухую. Расквитавшись, наконец, с трудоемким занятием, он почувствовал тепло и усталость и снова сел на стул, даже взяв чашку, чтобы согреть руки. Гард окинул его взглядом и презрительно усмехнулся:

– Тебе идет. Не хочешь тут работать? На меня.

Аран показал ему неприличный жест, даже не поднимая глаз, и почувствовал, как Гард довольно ухмыльнулся и снова сел на стул напротив. В воздухе вновь повисло молчание, но теперь тишину нарушало дыхание еще одного человека.

– Уверен, что все у вас там наладится, – тихо и уже спокойно проговорил неожиданно Гард. Аран по привычке похлопал себя по карманам в поисках сигарет, но вспомнил, что все – в его мокрой одежде, и разочарованно вздохнул. Артур достал из своего кармана пиджака пачку и зажигалку и, закурив сам, положил их на стол Арану.

– Нас в семье трое детей, – раскуривая сигарету, объяснил Аран, – и у отца для благословения есть и другие варианты.

– Хм, а у моего – нет, – задумчиво поддержал разговор Артур. – Я единственный ребенок, и отец намерился сделать меня королем мира.

Выдыхая сигаретный дым, он поднял глаза на Арана и откинулся на спинку стула:

– Расскажи, что случилось.

Похоже, они оба все же успокоились. Или, по меньшей мере, научились не давать выхода своему раздражению и взаимной неприязни.

– Восемь лет назад я разбил кружку отца, – спокойно ответил Аран.

Своих объяснений он не продолжил, снова о чем-то с грустью задумавшись, и Гард поднял брови:

– Серьезно? У вас все в семье такие сентиментальные?

– Я впервые в жизни тогда солгал родителям. Сказал, что не я это сделал, – он подумал и исправился, подобрав другие слова. – Я их разочаровал. Потом из-за этого вся наша семья долго в норму прийти не могла, никто ни с кем долго не разговаривал.

Он снова затянулся сигаретой, смотря в стол.

– В нашей семье самое важное – это самоуважение и достоинство, как повторяет папа. Так что однажды я все-таки, наверное, разобью нос твоему Руфусу, если он меня доведет. Так вот, солгать родителями, намеренно, глядя им в глаза, и пять раз повторить: «я этого не делал», это, как бы тебе объяснить, – он зажмурил один глаз и скривил рот, подбирая слова, – очень низко и подло.

Аран ненадолго замолчал, бросив мимолетный взгляд на Гарда. Странно, но тот его не перебивал, не усмехался, и – что еще удивительнее – он его слушал. Тогда Аран снова вернулся к своему рассказу:

– А самое ужасное, что они меня ни разу за ту ложь не упрекнули. Все ведь поняли, но ни разу мне ничего не сказали. И продолжали относиться ко мне с прежней… заботой что ли, – он вспомнил про заклеенные кроссовки за следующий день после ссоры. – Я никакого наказания вообще не получил. И от этого стал чувствовать себя виноватым. Постоянно чувствовать виноватым.

Он снова ненадолго замолчал, задумчиво прокручивая в одной руке кружку.

– Знаешь перекресток Озаровской и Магистральной? Там сейчас пиццерия какая-то стоит на углу. На том месте много лет назад сидел один нищий, Иоанн. Ну, прозвище у него такое было. Мне мимо него приходилось каждый день по два раза проходить в школу и обратно. Вот он еще как-то подталкивал меня признаться родителям, правду сказать, и все повторял мне, что я должен простить себя самого, иначе всю жизнь буду виноватым себя ощущать. Я его побаивался тогда, все называли его сумасшедшим и все такое, но все равно, он был тогда единственный, кто пытался хоть что-то сделать для меня в случае с той кружкой. Однажды я заметил – по осени уже было, даже зима, точно, зима настала – что его ботинки все изорванные были и в дырах, что даже пальцы видать. А он все время на холодной земле сидел. Тогда я взял однажды и принес ему старые зимние ботинки Овида, которые мне должны были перейти от него. Овид – это брат мой, старший. Я средний ребенок, – почему-то пояснил эту деталь Аран. – Так он за эти ботинки аж расплакался там, на моих глазах. Когда родители узнали, что я сделал, они ругались долго, кричали и потребовали, чтобы я сам пошел и вернул обувь. У нас не так много денег было, – немного смущенно объяснил он, – трое детей, и родители тогда начинали уже собирать деньги на учебу Овида, и поэтому экономить приходилось на всем. Они просто не могли себе позволить тогда зимнюю одежду для всех троих детей. Вот. А я заявил, что не пойду. Не стану забирать у Иоанна обувь, потому что она ему нужнее. А потом я узнал, что маме пришлось продать брошь бабушки, чтобы купить мне ботинки. Как же мне тогда паршиво было! А уже где-то весной Иоанн умер, от воспаления легких, кажется. Когда администрация района забирала его тело с улицы, на нем эти ботинки были, хотя уже весна была. Вот после этого я и сорвался совсем. В драки влезать стал, курить начал – отец меня за это до полусмерти чуть не побил. Отучить пытался. Я после школы где-то на задворках с приятелями первую сигарету попробовал, а кто-то из учителей заметил и родителям рассказал. И ведь мне тогда не понравилось курить, но больше назло продолжил, когда меня исколотили. Из вредности.