Георгий Протопопов - Русалочка

Старушка, видно, окончательно решила усугубить мой позор.

– Хорошее дело.

На секунду мне показалось, что, все же, в ее понимании это одно из беспутных и никчемных занятий, но она продолжала:

– Наверно, со стороны видно красоту. Наши ничего уже не замечают. Картошка, сено, скотина. Все лето так. А ведь красиво. По-настоящему. Рисуй, конечно, дело хорошее.

Я понимал, что лучшим выходом будет уйти, сесть в машину, развернуться и уехать обратно к шоссе. Ну, может быть, остановиться там, подняться на сопку, да залезть на ту пожарную вышку. Обозреть все сверху, насладиться замечательным видом, и хватит с меня.

Вместо этого я спросил:

– А там дальше что? – указывая за деревню, хотя и видел, что дороги никакой там уже нет.

– А ничо. Усадьба барская была когда-то. И деревня еще одна. Денисово. Помещик был Денисов, его усадьба. Теперь ничего там не осталось. Дорога и та пропала, все лесом поросло.

Она помедлила; вся мировая скорбь послышалась мне в этом молчании.

– А дом Денисова, может, еще и стоит. Хороший был дом, крепкий. С тополиной аллеей, с колодцем. Самойлов в том году говорил, что стоит еще. Говорит, хотел бревна маленько прибрать, да рука не поднялась. Как же.

Она нахмурилась; руки ее, похожие на сухие веточки, на птичьи лапки, перебирали ткань юбки.

– Да и своих бревен еще хватает, – медленно проговорила она.

Я, пожалуй, понимал, о чем она сейчас думает, поскольку сам был в похожем настрое. А между тем солнце так себе потихонечку припекало, впрочем, довольно ласково. От озноба, с которым я проснулся, не осталось и следа, но по-прежнему хотелось в туалет, хотелось умыться в конце концов, и уже пора было завязывать с этим разговором.

Старушка произнесла, все еще витая в своих печальных мыслях:

– Да уж, самый конец дорог туточки.

Я покосился на нее, а она вдруг подняла голову и пересеклась со мной неожиданно светлым взглядом.

– А ты побудь здесь, коли хочешь. Походи кругом, посмотри на красоту-то. Все ведь польза от нее проклятой будет, а?

И столь же неожиданно я понял, что да – я останусь. По крайне мере на сегодняшний день, и я соглашусь на все, что она мне предложит.

3

Остался.

За последующие пару часов, прошедших как странное, влекущее меня течение, я узнал, что старушку мою зовут Елена Владимировна, и когда-то она была воспитательницей. Узнал, что в своем доме живет она одна, но ей помогают внучка и ее муж, которые живут в Князевке (это было то село, которое я проехал первым); что внучка постоянно просит ее перебраться к ним в большой дом с газом и электричеством, на что регулярно получает отказ. И вообще, Елена Владимировна, по ее словам, еще «бодро бегает», ухаживает за своим садиком – огородиком, куры вон есть, хотя вот скотину держать уже не может, что правда, то правда. А еще она получает пенсию, вернее, за нее получает внучка, и все, что надо привозит, а много ли ей, в самом деле, надо. Мука там, сахар, чай, еще что-нибудь «с центру». Внучку, кстати, Алиской кличут, и дали же родители имечко, представляешь? Помню, я еще усмехнулся про себя: ну да, не Прасковья, не Капитолина, не Марфушка наконец, и это был мой первый невольный интерес к ней, тем более, что старушка бесхитростно добавила, что внучка у нее, конечно, немного себе на уме, все витает где-то, а так хорошая.

Самойловы, опять же, с помощью тоже не обижают, хотя «ихний-то сам» и прижимист шибко. А дрова «зятек» всегда заготовит, и по дому что – молодец, конечно, работящий; ну, пьет бывает, а кто нет? Вода своя – во дворе колодец. Электричества нет, да и обходимся. Спать завсегда рано ложимся. И встаем рано. Яйца свои, зелень, овощи там какие с огорода, а молоко, сметанку вон, масло внучка всегда принесет – четыре километра для молодых ног не крюк, а зятек и вовсе на мотоцикле.

А когда-то у Елены Владимировны был муж, но уже семь лет как лежит он на маленьком кладбище за деревней. С ее слов я понял, что мужик он был толковый и пальцем ее никогда не тронул, жили они душа в душу, четверых детей воспитали, из которых двоих тоже уже не было, но перед смертью муж стал немного плох на голову – «и матерится, и хохочет», – и все ему мнилось, что деньги, отложенные им на похороны, пропадают. Так и помер, и с деньгами ничего не случилось – пошли, что называется, в дело. Но семь лет назад в Мохово было еще пять жилых дворов и даже электричество было, правда, не всегда. А почту и пенсию и тогда уже не носили, все получали в Князевке, и работа была там же, и магазин.

А раньше здесь, в Мохово, за лугом, где начинался большой лес, работала пилорама. Все кануло, и лес снова отвоевывает свои позиции, и над ним вечерами можно видеть, как парит, словно туман, известь.

Я сидел за столом в маленькой, но опрятной избе со скромненьким иконостасом в красном углу, с большой рамой на стене, куда под стекло было вставлено много старых черно-белых фотографий; пил чай с блинами, а голова моя в это время медленно пухла от обилия непонятной информации. Но я был добродушно снисходителен, понимая, насколько бабушке хочется выговориться. Свободные уши, чего уж тут. Однако нельзя сказать, что мне было совсем уж неинтересно, я слушал с удовольствием, и передо мной рисовалась совсем иная жизнь, о которой я никогда не задумывался и имел самое смутное представление.

Я полагал, что Елена Владимировна предложит мне остановиться у нее, и с сомнением оглядывал ее небольшой дом – в сущности, одну комнату, разделенную занавеской и печью на две зоны – жилую и столово-кухонную. Я не мог представить, как буду обитать с этой приветливой, как оказалось, бабулькой под одной крышей. К тому же, я не привык ложиться спать рано. Однако баба Лена (как я буду называть ее впоследствии, но тогда еще нет) сказала:

– А поживи-ка ты у Поляковых. А что? Дом еще хороший, даже окна целы, да и внутри почти все цело.

– А где это? – спросил я.

Бабушка рассмеялась.

– Да недалече, Гошенька. Все у нас рядышком. Через один двор от моего, по нашей стороне. Все рядышком. И дом, и погост…

– Что? Погост? – не понял я.

– Да нет, это я так. Поляковы по весне представились. Две сестры их было – Вера да Наташа. Сколько себя помню, всю жизнь они вдвоем жили. Вдвоем только. Обеим уж, поди, за девяносто было. Так и ушли – одна за другой. Верка сперва, и Наташка следом. Если не боишься в доме после покойниц жить, то и живи себе. Дом как дом, что ему пустовать, коли жилец найдется?

– Нет, – проговорил я, хотя и почувствовал, признаюсь, как мурашки пробежали по телу непонятно отчего, – чего тут бояться?

– А и правильно. А-то, глядишь, и обоснуешься. Ну хоть в гости будешь приезжать на лето, как этот… дачник, а? С семьей, глядишь, с детками.

В ее голосе мне послышалась странная надежда. Бабушка уже выведала у меня, что я холост и в ближайшее время как бы и не собираюсь обзаводиться семьей, но сейчас она словно бы пыталась заглянуть в неведомое мне самому будущее, которое ей так желательно, и я даже понимал, почему. Как же ей, должно быть, хотелось продлить жизнь родной деревеньки, ведь поэтому она и в Князевку не перебралась. А бегающие по улице дети, это… меня самого на миг, двенадцать лет как осиротевшего, умилила подобная перспектива.