Сергей Корнев - Дофамин. Рассказы 18+

Сонечка проснулась резко, нащупав под собой на подушке мокрое пятно. Но ни темнота, ни тишина, ни умиротворение реальности не могли её успокоить. К чему, зачем, за что опять эта странность, эта мерзкость, эта непонятность? Ещё не окончательно исчез осадок от потрясения двухнедельной давности, и вот новый глоток смрадной мути, необъяснимого смрада, мутной необъяснимости.

Оставшуюся часть ночи Сонечка не спала, всё думала – а утром первым делом проверила свои очаровательные босоножки и ахнула. Каблучок на левой босоножке немного отошёл от подошвы и шатался.

Сонечка сначала расстроилась, а потом всё же смирилась. Тем более после такого страшного сна эти босоножки надевать и не хотелось. После такого страшного сна вообще каблуки стали какими-то неприятными. Чем-то нехорошим стали казаться. Чем-то нечеловеческим. Цок! цок! Копытами, что ли?..

Сон третий. Халатик

Три или четыре дня Сонечка не подпускала к себе Эдика. Без всяких объяснений. Просто не разговаривала. На звонки и смс-ки не отвечала. А домой к ней придти он побоялся. Да и пришёл бы – что с того? Встретил бы иронически-насмешливую вежливость мамы, хмуро-молчаливую вежливость папы, холодно-неприступную вежливость Сонечки и сконфуженно отправился бы гулять дальше.

А что? Обида есть обида. Сонечка умела обижаться. Совсем как мама. А маму обижать нельзя. Обиженная мама – разъярённый зверь. Папа знает. Так что Эдику ещё повезло с Сонечкой. Мама бы припомнила тот «незабываемый вечер» по полной программе. О, да! Печень бы съела. Папа знает.

Так что, когда Сонечка сама нечаянно обидела маму, ей нестерпимо захотелось нежности или хотя бы простого человеческого тепла. Как-то сразу припомнился Эдик. Она весь вечер ждала от него какого-нибудь проявления, но тот после трёх-четырёх дней бесполезной осады сдался и пропал.

«Фи! Какой же дурак!» – с досадой заключила Сонечка и в подавленных чувствах легла спать. Маму на ночь не поцеловала. Впрочем, маму на ночь не поцеловал даже папа. Папе этой ночью пришлось спать в зале. Похоже, и он по инерции нарвался на мамин гнев.

Папа до полночи не спал. Голубоватые всполохи от телевизора озаряли тёмный коридор через приоткрытую дверь в зал. Зато звуков не было почти никаких. Чтобы не потревожить чуткий и драгоценный сон мамы, он и курить ходил на кухню, боясь хлопнуть на балконе чем-нибудь сослепу.

Сонечка вместе с ним тоже не спала полночи. Всматривалась грустным взором в голубоватые всполохи в тёмном коридоре и думала об Эдике. Так было одиноко и пусто без него. Так отчего-то стало жалко его. Почти как папу. И себя тоже стало жалко. Сонечка, не выдержав, немного поплакала и, порывисто схватив мобильник, отправила Эдику смс-ку: «Ты спишь?». Эдик не ответил. Тогда она встала, накинула на себя красный домашний халатик из обворожительно-нежного шёлка (аж мурашки пошли по коже!) и пошла плакать к папе.

Папа, грустный и осунувшийся, сидел в кресле, держа в одной руке бутылку пива, а в другой пульт от телевизора. Голубовато-мертвенные всполохи от экрана делали его тёмную, худощавую фигуру ещё более сентиментальной и трагической. Услышав скрип двери, он спохватился, будто пробудившись от тяжкого сна, и торопливо поставил бутылку пива за кресло.

– Папа, это я, – всхлипнув, успокоила его Сонечка. – Ты не спишь?

Он многозначительно и тяжело вздохнул.

– Нет, чё-то не спится…

Сонечка поправила расползающийся в разные стороны, сползающий с по-девичьи чётких форм в обворожительной шёлковой нежности халатик и покрепче затянула поясок. Так бы, конечно, и не страшно. Даже наоборот… В другой раз полезно иногда и «забыть» про поясок и про «поправить». А что? Женственно. Призывно. Сексуально. Но тут всё-таки папа…

– Тебе же завтра на работу…

– Мне, Сонь, и послезавтра на работу… и в субботу…

– А чего к маме не идёшь?..

Сонечка сиротливо присела на краешек дивана и подобрала под себя ножки, попутно одёрнув женственность, прикрыв ручками призывность и невинными глазками отпихнув от себя сексуальность.

Папа, внимательно взглянув на неё, извлёк из-за кресла своё пиво и снова многозначительно вздохнул.

– Печень берегу. Нет уж… Я лучше и в воскресенье на работу схожу.

– Папочка, не переживай, – снова всхлипнула Сонечка. – Она и на меня обиделась…

Он запрокинул голову, влил в рот остатки пива, встал с кресла и подошёл к окну. На мгновение чуть приоткрыв шторку, как-то обречённо вернулся назад, по ходу погладив Сонечку по головке.

– Не плачь.

– Я не плачу.

– Плачешь.

– Нет.

– Да. Нет уж… Давай лучше спать. Успеешь наплакаться…

– Папочка, почему успею?

– Все успевают. Жизнь такая. Если всё во внимание брать, то ничего не делай, только плачь да плачь.

– Мама не очень-то любит плакать.

– Любит, Сонь, любит, – загадочно улыбнулся папа и резко поднялся с места. – Ладно, пойдём. Я курить, а ты спать.

Он пошёл на кухню, а Сонечка в свою комнату. Ей заметно полегчало. Ей стало даже спокойно и радостно. Потому что ей нравилось разговаривать с папой. Слушать его тихий, всегда немного утомлённый и такой добрый голос. Видеть его печальное, несколько затравленное, но вместе с тем основательное и умное лицо. Быть с ним маленькой-маленькой девочкой, тащащей в рот всякие гадости и писающей в горшок. Ведь только с ним и можно такой быть. Ведь только с ним она такая и есть на самом деле. Ведь он только такую её и знает. Ведь только для него она так ещё и не выросла, учась на втором курсе университета и встречаясь с большими мальчиками. Да, ей нравилось так думать про папу. Папа не может быть другим.

Через пять минут папина голова, смущённо заглянув в её комнату, прошептала «спокойной ночи» и кротко исчезла. А ещё через десять погасли голубоватые всполохи, всё наполнилось тёплой, густой темнотой и стало по-настоящему тихо.

«Спокойной ночи», – запоздало улыбнулась Сонечка и закрыла глаза. Теплота, густота и темнота насели плотнее, и веки налились тяжестью, и уши пропитались вязкостью, а всё тело преисполнилось слабости. Такой беззащитной и блаженной слабости, на которую могут иметь право только поистине маленькие-маленькие девочки.

Сонечка открыла глаза. Голубоватые всполохи снова озаряли тёмный коридор. Также мертвенно. Также беззвучно. Они выхватывали из тьмы большой кусок на полу и стенах, обугливая края ядовито-ржавыми оттисками. Потом на короткое мгновение гасли, но оттиски как бы всё равно оставались, сквозя в зыбкой темноте еле различимыми прорезями.

Сонечка встала, накинула на себя свой красный халатик из обворожительно-нежного шёлка и пошла в зал – доглядеть, чего это папа опять не спит.

Папа по-прежнему сидел в кресле, ещё более грустный и ещё более осунувшийся. Опять с пивом. На экране крупным планом в остро-снежных помехах мигало немолодое лицо некоей женщины – совсем некрасивое, с каким-то вульгарным самодовольством, накрашенное вызывающе безвкусно, словом, отталкивающее, но отчего-то знакомое. Услышав скрип двери, папа торопливо поставил бутылку пива за кресло.