Георгий Саликов - Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

Отец семейства, Павел, сын Василия Ивановича Ветрова, мельника, был крепкого телосложения, широк в кости, хотя ростом особо не выступал. Его умелым рукам поддавалась любая мужская работа. Но главным занятием считалось у него строительство домов и колодцев. Павел Васильевич именно по этой причине входил в состав небольшой построечной артели, где не так давно начал заправлять его шурин Тимофей, лет двадцати шести, сын Василия Харитоновича Лавренова, прежнего предводителя дружины строителей. Василий Харитонович, между прочим, обладал особо изысканной аристократической внешностью, выделяясь меж местного люда. «И откуда в нём такая стать»? – шептали селяне. Но не в том состояла его знаменитость. Слава его растекалась из-за виртуозного и универсального рукомесла. И до недавнего исчезновения служил он по совместительству бессменным пресвитером молитвенного дома, знающим почти наизусть весь Новый Завет. Были продолжительные перерывы в этом его деле, поскольку иногда он подрабатывал на стройках в городе Баку. Даже внёс и значительный вклад в строительство нового храма святого Александра Невского, самого величественного на всём юге Российской империи. Но об этом мало кто знал. Ходили слухи, будто Василий Харитонович крестился там в православную веру, будто подвигло его на такое решение каким-то неясным образом дошедшее до него важное слово святого Александра. Слово о защите и стойкости православия в отечестве, когда с двух сторон на него давили иноверцы. С одной – мусульмане, с другой – католики. И защитил. И отстоял. Однако в Кизилчае Василий Харитонович до конца, то есть до своего совершенно внезапного отъезда в неизвестное пространство, продолжал прежнюю общественную деятельность, читая наизусть отрывки из Евангелия в молитвенном доме. И тайно изучал какие-то иные умные книги, приобретённые в городе тоже скрытым путём.

А что касается быта, молокане во всех случаях предпочитали общий труд на манер изначальных христиан. Также и новый дом для родственной семьи возводился неизменно артелью, под скрупулезным руководством юного, но умелого Тимофея Васильевича, по его собственному проекту. В стиле сельского модерна. Дело спорилось ещё благодаря стройным негромким песням, сложенным в такой давности, что дух захватывало от глубины веков. А запевалой, конечно же, обозначался сам заправляющий. Голос его обладал мягким, но сильным тембром, а звуки попадали всегда точно в ноты, без малейшей фальши. Остальные артельщики старались поступать подобно ему, в силу собственных навыков. И дело шло. Слаженно возводимая конструкция здания имела тщательно выверенное соотношение частей и величин. Сначала в чертежах, потом в натуре. Тимофей каким-то неведомым внутренним чутьём отыскивал нужные гармоничные пропорции в плане и на фасадах, а также в декоративных деталях. И тоже, как в пении, без малейшей фальши. «Вот, – подшёптывали сельчане меж собой, оценивая новую избу, поставленную Тимофеем, – племянник, небось, тоже станет хорошим мастером, коль поселился сразу в таком красивом окружении собственного дома». Племянника, хоть и похожего на отца по части широкой кости, назвали в честь его дядьки – тоже Тимофеем. За новым предводителем артели и автором замечательной избы, Тимофеем Васильевичем Лавреновым закрепилось имя Дядька-Тимофей.

Следует заметить, этот молодой самодеятельный зодчий, по настоянию опытного отца, обладающего аристократической внешностью, был вовремя направлен в город Баку для учёбы в гимназии, будучи там под опекой одного знатного азербайджанского вельможи из числа его благодарных клиентов в области изготовления особняков и оснащения их интерьеров. Отец всегда крепко отстаивал всякое своё дело, и теперь приложил все старания, чтобы его сына взяли в престижное заведение. Им и стала Первая мужская гимназия имени императора Александра Третьего, расположенная на Мариинской улице, что параллельно Морской утыкается в только начатый обустраиваться будущий знаменитый Бульвар у моря. Заодно, гимназист обучался музыке вместе с дочкой опекуна в доме на Морской. Чаще всего он видел её в профиль, поскольку обычно сидел рядышком. Пряменький нос, длинные ресницы, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы, все в завитушках, но не способные скрыть слишком оттопыренное ухо. Как-то они в четыре руки пытались одолеть фа-минорную балладу Шопена, смеялись, видя, что ничего у них не получается, затем этими же четырьмя руками игриво захлопали в ладоши друг дружке. Знатный вельможа поглядывал за ними, чтоб слишком они не увлекались меж собой. Мало ли, влюбятся, потом беды не миновать. Но, к его счастью, обошлось. Хотя, кто знает? Для вельможи обошлось. И к счастью, ли. А для них? Затаилось что-то в детских сердцах. И взаимное ощущение некой внепространственной близости почти никогда не пропадало. И ожидание. Есть некое глубокое чувство ожидания чего-то весьма событийного. Когда произойдёт событие, совершенно неизвестно, однако будет оно. Непременно. Это ощущение ожидания иногда лишь веяло ветерком, порой будто отдавало тревогой, а то нестерпимо жгло. И забывалось тоже.

Окончив гимназию, опять же по настоянию отца, Тимофей умудрился даже поучиться в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. На архитектурном отделении. Правда, всего один год. Но протяжённость этого времени нанизала на себя столько впечатляющих событий в его жизни, что заменила бы собой целое десятилетие. Кстати, полная продолжительность обучения в Училище и составляла десять лет. Уроки живописи он брал у Кузьмы Петрова-Водкина. В ту пору, когда тот сам находился в усиленных размышлениях и поисках истинного значения цвета. Состояние наставника передавалось ученику настолько естественно, что и Тимофей окунулся в мир поиска. Вообще поиска. Вездесущего.

Он частенько заходил в зал, где стоял рояль. Поигрывал кое-что. Импровизировал. Однажды он увидел на нём кем-то оставленные ноты. Попробовал сыграть. «Похоже на Шопена, только значительно ярче и пронзительнее», – подумалось ему. Прочитал: «Александр Скрябин». Этот автор не был ему знаком, но он ощутил с ним некую близость в отношении ко всякому искусству, где выражена явная сквозистость и чувствуется стремление вверх. В эти же минуты совершенно случайно и будто незаметно неподалёку на стульчике сидел другой преподаватель живописи Леонид Пастернак. Тот внимательно вслушивался в игру юноши и затем подошёл к нему. «Вы первый раз сыграли сию вещицу»? – спросил он с оживлением. «Да, – ответил студент, – и сам впервые услышал». «Занятно. А я заметил точно ту же интонацию, что и в исполнении автора». Тимофей глянул на преподавателя с таким особым чувством, что тому ничего не оставалось, как почти машинально произнести: «Я вас к нему свожу. Ещё успеем».