Георгий Саликов - Солнцестояние, или Мало-Александрийская история

И действительно, тем же вечером Тимофей оказался в квартире пока ещё таинственного для себя композитора на Большом Новопесковском переулке. Знакомство состоялось изумительно просто. Композитор был весел и непринуждён, почти сходу вовлекаясь в разговор о чём угодно. Глаза его выдавали какой-то необычайно выразительный глубинный блеск. Больше говорили об искусстве, перейдя конкретно о связи живописи и музыки. Так место и значение цвета, заботившие Петрова-Водкина и перепавшие в душу Тимофею, здесь обрели неожиданное развитие. Скрябин сообщил юноше о мистической связи того и другого, рассказав о своём видении первоначальных основ их взаимодействия. Как на уровне эмоциональном, так и на глубинном, да и чисто математическом, исходя из частотности. Можно ведь объединить звуки и цвет в некоем новом виде искусства, где музыка и живопись вместе создадут сильнейшее воздействие на душу человека. Тимофей жадно вслушивался в его слова, принимая их подобно собственным. Увлёкся ими, и в конце добавил от себя: «а ещё ведь можно поместить явление музыки вместе с цветом в некое особенное, может быть, одушевлённое архитектурное пространство». «Да, я об этом тоже думал, пусть будет единение удивительного взаимодействия всех видов искусств, включая поэзию, – поддержал его композитор, – в этом я вижу будущее истинного искусства, создающего грандиозный мир, наполненный духом творчества; будет всеохватывающая вселенская мистерия». Юношеский ум Тимофея теперь получил чрезвычайно сильный импульс для размышлений о мироздании вообще и всём, что там происходит. С кем ещё можно было так увлечённо поговорить о наполненности создания Божьего! Покидая поздно вечером обиталище всеобщей грандиозности, Тимофей попросился ещё раз посетить этот дом. Композитор был не против, но тут же спохватился, сказав, что скоро, фактически через день уезжает в Швейцарию, причём надолго. Юноша опечалился, но и был рад тому, что успел поучаствовать в беседе, выдающейся во всех смыслах.

Полученный здесь толчок повёл его дальше и дальше. А круг знакомств ширился и ширился. Он встречался с философами и поэтами, физиками и астрономами. Читал много литературы, да так, что научился мгновенно считывать текст целыми абзацами. И не пропускал ни одного часа занятий в своём Училище. При всем при том, неизвестно, что за сила однажды вынудила его оставить учёбу. Либо собственная прихоть из-за авантюрного склада ума, либо отчислили его по причине принадлежности к раскольникам, а вероятно, по худому навету. Или вовсе произвелась банальная неуспеваемость из-за чрезмерного увлечения сразу многими занятиями помимо специальности. Кто знает, может быть, он по своему разумению решил, будто уже успел обучиться всему тому, что было надобно его многоёмкой душеньке? Трудно понять. Можно обозначить это всё одним словом: тайна. А всякая тайна тем и хороша, что не раскрыта.

Вернулся из Москвы, ничего не объяснив. Да никто и не спрашивал. Вернулся да вернулся. Его воля. Несколько раз ездил в Баку на какой-нибудь попутной телеге, отправляющейся до Ярморочной площади, и высаживался на Мариинской. Осенью. Зимой. Весной. Ни с кем там не встречался. Гулял по любимым с детства улицам. Конечно же, сначала по родной Мариинской. Он следовал мимо гимназии с лёгким, но прерывистым вздохом. И вместе с набиранием воздуха в него будто проникали воспоминания какого-нибудь пустякового случая в её стенах. Доходил до угла Молоканской. Сворачивал в примкнувший к ней одноимённый садик. Посиживал на узорчатой скамейке, возле небольшого водоёма с фонтанчиком. С улыбкой наблюдал за суетливыми воробьями, скапливающимися в кучки да разлетающимися в разные стороны. Оттуда двигался до моря, усаживался на камешек и глядел на вялый прибой. Долго. Возвращался на многолюдную Торговую с двумя параллельными Пассажами. Непременно заглядывал в левый Пассаж, сплошь занятый книжными лавочками, останавливался у каждого развала, изыскивая новинки, и обязательно покупал одну-две книжки. Оттуда выходил на Кривую, где в створе одноимённого узкого переулка виднелась недавно посаженная раскидистая пальма в новом сквере, называемом «Парапет». То ли потому он так назывался, что его обрамляло низкое плоское ограждение, то ли это слово созвучно чему-то армянскому. Например, в Баку похожим армянским словом «карапет» называли низкорослых людей. А тут ещё с одной стороны «Парапета» возвышалась армянская церковь святого Григория Просветителя. Кто знает? В пока ещё полупустынный сквер не заходил, наверное, из-за шумной конки, обходящей его со всех сторон. Далее поднимался по улице Врангельской до Соборной площади с храмом Александра Невского, где неощутимо присутствовало тепло мастеровитых рук отца. Огибал величественное здание против часовой стрелки, будто совершая личный крестный ход. Впрочем, один раз он приезжал туда на Пасху, перед тем, как отметить годовщину рождения племянника и тёзки Тимофея. По окончании Крестного хода, люд стал христосоваться на Соборной площади. Там обычно собираются и бакинские мусульмане. Им нравится собор. Они называют его «Кизил-килисе», что в переводе «Золотой храм». К тому же они знают все христианские праздники. От Рождества до Николы Зимнего. Но особенно им по душе Пасха. Потому что можно свободно целоваться с незнакомыми девушками. Подходят к ним с возгласом «Христос воскрес»! И с восторгом целуются. Троекратно. И озаряются счастьем. Прекрасна эта пасхальная ночь в городе Баку! От Собора путь его вёл к старинной Крепости, где он блуждал по паутине узких улочек, порой забывая, где куда сворачивал, и едва выпутывался. И каждый раз ему в этом помогал случайный выход к стильному комплексу дворца Ширван-шахов, где причудливо переплетаются арочные галереи, порталы, изящные купола мечетей и бань, стройный минарет. Здесь он с не меньшим усердием изучал композиционные хитросплетения архитектурных пропорций восточного искусства. В целом и в деталях. А когда, иной раз, он с Мариинской завёртывал в другую сторону по Торговой улице, то оказывался на Морской, а следом и на Телефонной. Там, среди одноэтажных домов гордо возвышалась новая немецкая кирха. Многие здания на его любимых улицах были тоже совсем новыми, по большей части в стиле модерн или неоготики. Они обильно строились во времена его детства, и Тимофей помнил, как с любопытством следил за ходом строительства, внимательно вчитываясь в их стилистику, и что-то особо отмечал, закладывая в глубины памяти. На Телефонной, почти полностью занятой рельсами, он садился в конку и доезжал до Ярморочной площади, откуда была возможность вернуться в Кизилчай на попутной телеге.

Однажды, во время очередной прогулки по исхоженным улицам, он случайно увидел ту девочку, повзрослевшую дочку его опекуна, знатного вельможи. На Телефонной, возле немецкой кирхи. Оттуда слышались звуки органа, а вместе с ними исходил и немецкий дух, столь же неощутимый, как и тепло рук отца от храма Александра Невского. Она приостановилась, повернула голову в сторону кирхи, обратив к Тимофею свой привычный ему профиль. Тот же пряменький нос, плотно сжатые тонкие губы, высокий лоб, каштановые волосы в завитушках, оттопыренное ухо. Глядела вверх на шпиль, и прислушивалась к едва слышимой хоральной прелюдии Баха. И ни одной шумной конки не появлялось ни с одной, ни с другой стороны. Тимофей тоже застыл на месте. То ли от неожиданности, остро кольнувшей в сердце, то ли от музыки вечности, отменяющей всякий временной ход. Но не окликнул её. Когда она двинулась дальше, он прошёл за ней, побаиваясь, не оглянется ли. Потом снова остановился и проводил её взглядом до исчезновения в толпе прохожих или за поворотом на Ярмарочную площадь. Может быть, стоит догнать её, опередить и развернуться лицом к лицу? Нет. Выйдет какая-то нелепица. А нарочно зайти в почти родной ему дом на Морской он не то, чтобы не решался, мысль такая мгновенно сама ускользала.