Наталья Стремитина - Два часа наслаждений за умеренную плату. Крутая откровенная проза о любви…

Женька каждый раз воображает себе новое эротическое приключение – с удавом, или хоботом слона, или с необыкновенным сексуальным гигантом из другой Галактики. Однако можно отнестись к третьему уровню и по-научному – попытаться понять, где же пребывают именно твои эрогенные зоны , чтобы в твоей семейной или любовной жизни они, наконец, заработали в нужный момент и с подходящим партнёром…

Следующая водяная бойница промассирует твой позвоночник или живот, если ты не обессилишь от предыдущих процедур и будешь поворачиваться в нужном направлении, и, наконец, последняя «протаранит» грудь и верхнее соединение тела и головы – шейные позвонки. Что может быть важнее этого участка организма? Ведь в голове рождаются все без исключения удовольствия не только Тела, но и Разума и Души…

На подводный массаж Женька оставляет предпоследние 20 минут, теперь она выныривает в главное вместилище отдыха и расслабления. Затем следует первое переодевание в кабинке – купальник сушится в центрифуге, а Женька облачается в халат и выбегает к выходу, открывает шкафчик с одеждой, стремительно одевается, не глядя в зеркало (идут последние минуты банного марафона), хватает всё лишнее в руку (на упаковку вещей нет времени) – вот и касса. Вежливая дама благодарит её за посещение «Oberlaa» и проглатывает умеренную плату за удовольствия , и Женька выходит на воздух.

По левую руку остаётся парк, в котором почти всегда нет времени задержаться, продлить разговор с Создателем и, подобно китайским императорам, любоваться искусственным прудом, в котором плещутся настоящие рыбы и утки. Гораздо чаще приходится резво сбежать по ступенькам и сесть в удобное мягкое кресло трамвая, который как будто дожидается её на конечной остановке.

Вот здесь можно встряхнуть ещё мокрыми волосами, слегка причесаться и аккуратно разложить свои банные вещи в сумке, а теперь пора достать deutsche Grammatik – тонкую книжечку, предназначенную для чтения во время путешествий по городу, в ней содержатся основные тайны языка, который Женьке предстоит изучать ещё нё один год… Каждый раз она убеждается в том, что понимает всё больше и больше… И это вселяет надежду на многие телесные и духовные удовольствия в будущем…

Получив очередное повышение по службе, Павел Недотрогов просматривал бумаги, что привёз в папках из старого кабинета. Он всему находил своё место и даже, взяв где-то тряпку, был демократ в душе и не хотел мельтешения уборщицы перед носом, протирал корешки… Делал он всё это спокойно и неторопливо, находя удовольствие в прозаическом занятии, которое подготавливало его к более привычной редакторской работе.

В свои пятьдесят лет Недотрогов сохранил приятную внешность и некоторый романтический стиль в разговоре с людьми, откидывая голову назад, давая понять, что его душа парит в безвоздушном пространстве, при этом компенсируя маленький рост, в его взгляде сквозила возвышенная отрешённость.

Ещё бы не быть отрешённым, если вот уже 25 лет он ни разу не выходил на улицу за хлебом или за сигаретами, как все нормальные люди. Он даже понятия не имеет, кто «там» живёт и как.

Жизнь Недотрогова до ужаса однообразна: каждое утро он садится в чёрную «Волгу» с шофёром, сам никогда машину не водил и теперь вряд ли научится, и едет на службу на Старую площадь, в отдел идеологии. Здесь он своими маленькими изящными руками, не знавшими никогда физической работы, руководит процессом поголовного оболвания народа огромной страны России: ставит резолюции и подписывает в печать тонны пропагандисткой чепухи. А затем дельцы от пропаганды насильно заставят простого смертного выписывать никому ненужную макулатуру. Самые ретивые карьеристы читают эти брошюрки, а потом будут пугать трудящихся «эксплуатацией при капитализме», но не будут сообщать, куда идет прибавочная стоимость при социализме.

После вкусного и недогого обеда в столовой Недотрогов подремлет в удобном кресле, а с двух до шести вечера будет листать классиков марксизма-ленинизма, выискивая новые цитатки к предстоящим докладам и лекциям в высшей партийной школе.

В 18 часов 5 минут он сядет в ту же «Волгу» и окажется в своей квартирке около 200 метров, в одной из тех, что строились на деньги порядочных и скромных партийцев, что регулярно пополняли партийную кассу… Что может быть прекраснее раздельного туалета, в котором можно не только справлять нужду, но при желании танцевать вальс или фокстрот?

Но это было не главное – материальное превосходство, а то, что жизнь Недотрогова была за семью печатями, будто он всеми забытый граф в своём мини-кунцевском поместье, никого и ничего не слыша, мог давать абстрактные предписания нормально живущему человеку в коммуналке от науки или от искусства, или тому, что стоял у станка, или матери, качающей ребёнка? По законам марксизма?..

Среди папок, где хранились постановления, решения съездов, статьи о коммунистическом строительстве, ему попался заграничный скоросшиватель, где были подобраны в хронологическом порядке письма женщины, которую он когда-то любил. Захотелось спрятать это подальше, не прикасаться, но пальцы не подчинились мысленному приказу, как бы сами собой приоткрыли замысловатый переплёт…

«Милый Павел Иванович!..» «Что за дурацко нежно-официальное обращение?» – подумал он с досадой, справившись с волнением и заставляя себя читать её письмо, будто это рукопись, которая требует его редакторской правки.

«… мне необходимо высказаться, а может быть – признаться, чтобы это не мучило, не засасывало в трясину молчания и отчуждения. Людям часто кажется, что тишина объединяет две близкие души, но молчаливые диалоги только отдаляют, затемняют то светлое, что рождается как чудо, как награда за годы одиночества и непонимания. И надо каждый раз обозначить ступень познания другой души, чтобы продолжить разговор, чтобы не прерывать его никогда, чтобы никакие обстоятельства не могли исказить мелодию, с таким трудом извлечённую из хаоса земных дел. Хочется вечно пребывать в состоянии сеятеля, он-то знает, что даже в самый засушливый год у него есть заветное семечко, и когда-нибудь будет подготовлена почва и для него…»

– Да, по части писем она всегда была мастерица, – сказал вслух Павел Иванович и сел в кресло, чтобы как-то компенсировать неудобство душевное, которое он испытывал, читая письмо, по крайней мере, удобством физическим.

«…Я знаю, что вы скорее задавлены, нежели поглощены своей работой, вы с удивительной покорностью приняли роль исполнителя чьей-то абстрактной воли и отказались от собственной. Вам уже не до меня, но, в сущности, вам и не до себя. Вы отстранились от мира людей и выплеснули чашу молчаливого восторга – на дне одна единственная капля, и такие сумрачные подвалы надо пройти, чтобы вдруг заметить, что на свете существуют звёздные спирали Вселенной, и юркий бессловесный таракан, и разум, дерзающий спорить с вечностью…»