Константин Зарубин - Это даже не умрёшь. Роман

– Ваня и в этот раз снимал уже. Он у нас главный энтузиаст… Говорит, надо подготовить материал как следует, задокументировать всё и на английский перевести. В Финляндию отвезти хочет. Он думает, им там интересней будет, чем нашим…

– А что наши? – не поняла Катя. – Почему нашим не должно быть интересно?

– Ну… Помните, когда она второй раз в больнице была? Вот… И ведь мы ещё потом, в девяносто девятом, когда она у бабушки повесилась, приглашали этих двух врачей, которые её случаем вроде интересовались тогда… Один – представляете? – он сказал, что ему не до того. Попросил не беспокоить больше… Другой, правда, подъехал. Вечером, на третий день. Чуть ли не до двенадцати сидел с Антониной Устинной и с Толиком. Потом ещё один раз приехал, когда Зина очнулась уже. Вопросы ей задавал. Я с ним тоже разговаривала. Он такой – немножко ненормальный, как врачи часто бывают. Жук Роман Романович. Вы извините, Катя, что я так про вашу профессию…

– Ничего, ничего, – улыбнулась Катя. – Такая уж профессия.

– Да… В общем, он, главным образом, лоб потирал и плечами пожимал. Ничего не говорил толком. «Я займусь этим, я займусь этим». Так ничем он и не занялся. Мы не в курсе, во всяком случае… Знаем только, что в Москву он переехал. В начале этого… в начале прошлого года. Звонил нам перед переездом. Сказал, что не забывает. Просил связаться с ним, если повторится ещё раз. Электронный адрес оставил…

– Вы уже написали ему?

Зинина мама наклонила голову и сжала губы. Она искала подходящие слова.

– Эээ… Мы подумали, бессмысленно это… Было б если кому действительно интересно, уже бы взялись за Зину давно. В институт бы забрали какой-нибудь, исследовали бы там. Что в таких случаях делают?.. Мы подумали: наши нашими, Россия Россией, всё понятно, но, наверное, не только в этом дело… Может быть, Зина выпадает из общей картинки слишком сильно. В голове не укладывается. Даже в наших-то головах – и то не укладывается. Мы с Толиком ловим себя постоянно на том, что забываем напрочь про всю эту… чертовщину. Понимаете, да? Что я хочу сказать?

– Ага… – задумчиво кивнула Катя. – Понимаю… Но ведь это же нельзя так оставить… Это же… Это же фантастика, настоящая фантастика! Даже в кино такое не часто… Это же – если это исследовать – это может кончиться открытием покруче спирали ДНК. Если она действительно – если полностью умирает, а после этого… А вы свитер в ванной повесили, да?

– Нет. Он в прихожей, на рогах.

Катя поднялась из-за стола и побежала за свитером. Мама Зины поднялась вслед за ней.

– Можно, я к вам сегодня ещё приду? – спросила Катя, торопливо застёгивая пальто на пороге Зининой комнаты. – Сегодня попозже, с одним знакомым? Он тоже врач. В смысле, почти врач – он в ординатуре сейчас, занимается судебной медициной. Он это должен увидеть. Ему будет очень интересно. Очень. Мы с ним пока зелёные, нам общие картинки по барабану… И его научный руководитель… Я объясню потом. Можно мы придём, да? – Катя взглянула на часы. – Часов в… часов в шесть?

– Приходите, конечно. – Мама Зины отступила в сторону, пропуская Катю к входной двери. Взрыв Катиной активности немного ошарашил её.

На лестничной площадке, нажав на кнопку лифта, Катя обернулась и несколько секунд морщила лоб.

– И вы не могли бы ещё попросить Ваню привезти эти записи? – наконец поймала она ускользающую мысль. – И фотографии? Пожалуйста. Если он сегодня собирался приехать. Пусть он захватит всё.

– Хорошо, Катя, я позвоню ему, – сказала мама. – Я думаю, он сразу же прискачет. Я же говорю: он у нас главный энтузиаст.

– Ну, тем более… Тогда отлично! Спасибо! До встречи! Мы обязательно придём, скоро!

Катя страстно помахала Зининой маме рукой и вскочила в подъехавший лифт.

Вот так всё и началось.

Машенька

Никита любил поговорить о своей оперативности, но в поисках Машеньки оперативность себя не проявила: Зина рассказала об инциденте в Таманской Швейцарии ещё в декабре, Братья слетали в посёлок Ильич сразу после Нового Года, точный старый адрес в Чехове был известен к православному Рождеству, а то, что Машенькина мама развелась с Машенькиным папой, нашла другого папу и переехала в дом, находящийся в семистах метрах от прежнего, почему-то выяснилось только под конец апреля.

– Я тебе объясню, почему, – бесстрастно сказал Жук, выслушав Никиту. – Я тебе охотно объясню, почему. Я не видел здесь никого из твоей кодлы, включая тебя, с двадцать третьего февраля, когда ты приехал сюда в офицерской фуражке и в жопу пьяный. Чтобы поздравить меня с праздником. Я в своё время тоже носил кирзовые сапоги на сборах, и я высоко оценил твоё внимание. Но с двадцать третьего февраля и до настоящего момента я звонил тебе пятьдесят девять раз, всё отмечено в аутлуке, дозвонился из них двенадцать, не был сброшен восемь – и каждый из этих восьми раз выслушивал невыносимо гнилые отмазы, как вы их называете. При этом ты должен лично приезжать и лично общаться со мной раз в неделю. Три месяца я терпел и не звонил Егору Дмитричу. Три месяца. Так что без обид, договорились?

– Договорились, – буркнул Никита. – В общем, короче, как я сказал. Контакт наладили. Третьего её привезём. Вместе с мамой.

– То есть как это «с мамой»? – опешил Жук.

– А куда нам маму девать? – возмутился Никита. – Она над ней чахнет как курица над яйцом, бля. «Бедная моя Машенька, солнышко моё несчастное…»

– Курица с яйцом носится, – автоматически поправил его Жук. – Чахнет Кащей над златом. С мамой сделайте что-нибудь. Что-нибудь безболезненное, я имею в виду. Безобидное. Объясните, что закрытая кремлёвская клиника. Заинтересовалась уникальным случаем. Конфеты купите. Или торт бисквитный. Понимаешь? Или Егор Дмитрич должен объяснить?

Третьего мая была пятница, законодательно вставленная в длинные выходные. Машеньку привезли к полудню. Нервную маму оставили в Чехове, с конфетами «Юбилей» и бисквитным тортом. Помимо кондитерских изделий и корня «кремль-», успокоить её помог Машенькин отчим. Он долго тряс руки Братьям и сказал, чтобы там, в закрытой кремлёвской клинике, не торопились. Чтобы изучили всё как следует. Пусть Машенька послужит медицине. Мы готовы пойти на жертвы. На лице отчима при этом отражалась сбывающаяся мечта. Ему неоднократно снились сны, в которых Машенька покидала его двухкомнатную квартиру и навеки переезжала в интернат для умственно отсталых детей в отдалённом субъекте Российской Федерации.

Жук принял у Братьев Машеньку на крыльце клиники и за руку провёл в свой кабинет. Выражение на лице девочки превзошло его ожидания. Вместо заледеневшего испуга-удивления он увидел полное отсутствие эмоций. Когда Машенька крутила глазами – чтобы смотреть в разные стороны – казалось, что она, по старой привычке, выполняет ритуал, давно утративший для неё смысл. В остальном её облик соответствовал полу и паспортному возрасту. Только ботинки, джинсы и кофточка смотрелись подозрительно гармонично для пятнадцати лет. Судя по всему, Машенька не принимала никакого участия в выборе своего гардероба.