Станислав Мишнев - Святая простота

Во, как! Жили сотни лет без всяких титулов, а заяц – Господин!

Звонит Осёл в колокол. Как все устали от этого звона! Уж и ноты Ослу подменяли – звонит, и горло перебили – молчи, не ори, не унимается.

Расходятся звери, разлетаются птицы, всяк зорко на других поглядывает: ладно, вот стану я Большим воеводой!..

А заяц – знай наших! Зайчих у него – сотни, терема островерхие отгрохал, лиса Мышеедова для него капусту выращивает, от злости на каждый кочан по пять раз на дню гусениц гадких кидает (чтоб ты сдох, Господин!), волк Обездоленный в большой опале у зайца Садко: лишен всех чинов и наград, сослан болото стеречь от нашествия комаров. Осёл колокол таскает, и звонит, звонит на всё энское зоосообщество…Рад-радёшенёк Осёл.

Заяц Садко учёл промашки кабана Хрюкина. Он изучает действительность, говорит возвышенным стилем, носит модную шляпу, при нём базары пошли нарядные, праздничные, он радость своего сердца перекладывает на музыку гитары. Велел сове Мышеедовой переписать Лесной устав: всем поститься обязательно! (Для примера взять житие умершего кабана Хрюкина). От сытости желудка распирает зайца. Сколько искренней горести и тоски (из прошлого), певучего отчаяния (из настоящего), трепета и воздушных поцелуев (из будущего) слышит лес! И прирастает лес благостью, множится мир зверем и птицей, и гремит колокол, наполняя пространство шумным дыханием трудяги Осла.

– Диплом первой степени дам! – кричит заяц Садко в самое ухо Ослу.

– Ась?.. Куда пойдём? – со смертельным испугом кричит в ответ Осёл.

– От той сосны к этой!!

– На мясо-о?!

– Что с дурака взять… Звони! Лупи в колокол!!

Берега небольшой реки причудливо изрезаны бухточками, заросли высокой травой. Берега давно не косятся. Под многолетней прелой толщей хоронится всякая пожива для всяких зверьков. Река начинается далеко в болоте – маленький ручеёк; спотыкается о коряги, торопится водица добежать до первого родникового ключа, родник ему силы прибавляет, потом родники и справа, и слева вливаются в маленькую речушку; всем скопом осилят добрый километр пути, речка уже подходяще зажурчит на перекатах, бодро запоёт, в далёкую дорогу собираясь, начнёт резвиться – пену сбивать и мусор на лёгкой волне катать, ворчать – камешки со дна вымывать. Не только одна трава запеленала реку, падают старые деревья, образуя непроходимый бурелом, хозяйничают бобры – роют свои сплавные каналы, строят запруды.

К вечеру по-осеннему захмурило и разошёлся дождь, неторопкий, густой. Приехавший из города в деревню одинокий очкастый чудак, вспомнил молодость: сорок лет не был дома, а сколько тогда, сорок лет назад в реке было рыбы! А как в такие дни знатно клевало! Долго пробирался к воде, измазал в глине белые брюки, изжегся крапивой, изломал зонт, стряс очки и едва их нашёл, – да где она, река-то? и, повздыхав, вернулся к родным углам. Чуть шевелилась трава, издавая плакучий шелест. На малюсенькой песчаной отмели жалобно посвистывает постоянно кланяющийся куличок, будто приветствует и приветствует дождь. С черемухи, наклонившейся над звонким перекатом, срываются редкие листья. Всему своё время: вот подуют холодные ветры, закричат в небе стаи отлетающих птиц, и наступит промозглая долгая осень. Потом что-то могучее завоет вверху, подвернёт низом, и белая перина накроет берега; закружит большое белое колесо, словно будет растирать всё встречное в сон – дрему, и мир заснёт под тоскливые песни вьюги.

А пока…

Над перекатом солнце ярится, пахнет прелой землей, жужжат мухи. Ниже переката большой глубокий омут, черное, отшлифованное водой дно омута блестит глянцем – очень удобная зимовальная яма. Осенью в омут скатится вся рыба, и будет стая смотреть сквозь толщу льда на долгожданное тусклое солнышко. Хариус пугливая рыба. Неумелый рыбак только взмахнёт удилищем – маленькие торпеды разлетелись какая куда, большая часть в спасительный омут, проходит время, хариусы возвращаются на жировку, делают «пробежки», успокаиваются. Хариус – гордая рыба, он как карп или сазан в тине – иле жить не будет, ему родниковую, чистую воду подавай. Верховодит в стае могучий, тяжёлый на подъём богатырь Кипун. У него свой дом – в корнях вырванной водопольем березы, возле самого носа в пене кипит и струится вода. Вся стая знает, что Кипун бьёт всякого, кто осмелится рвануться вперед его за добычей, потому, если Кипун сделал хвостом движение «мой выход», лучше не трепыхаться. Но в стае есть хариусы – бойцы, догоняющие в росте Кипуна, нет-нет да такой прожорливый, нахальный боец и опередит Кипуна, схватит плывущую стрекозу или кузнечика возле самой головы вожака. Кипун сделает хвостом предупредительное движение «не нарывайся!», боец, довольный и самовлюблённый, с виноватым видом медленно подплывёт к Кипуну, выгнется, подставляя бок и белое брюхо – Кипун сделает хвостом ленивое «ладно, прощаю».

Есть в стае Горбун. Маленький, горбатый хариус. Когда он был чуть больше коробочки ручейника, большая рыба хотела его проглотить, но Горбун вырвался из цепкого капкана, а вот спинке досталось. Кровь тогда прилилась к его сердцу, мучительная боль пронзила всё тело. Он заплыл в тень сползающей черной коры березы, сжался, с ужасом ждал свою смерть. Сосредоточенно смотрел вдумчивыми глазами в одну точку – на маленького жучка, норовящего подняться по скользкому берегу на поверхность. Добирался до выступа, только бы бежать скорее вперёд, а струя воды всякий раз сбивала его вниз. Мыслями отыскивал неуловимые звуки, которые принесут ему облегчение и ласково, чудно и скоро, обволокут больное тело сладкой песнью любви. Вот с той поры Горбач стал много думать, стал видеть где-то далеко, выше переката, какой-то ему ведомый мир. Наступил момент, когда пытливый ум перешёл от внешних связей к внутренним. Он очень осторожен, пуглив, кормится остатками пиршества со стола братьев и сестер. Он стоит за хвостом Кипуна, прикрывается им как щитом. Горбун – «маленький мечтатель». Он мечтает вырасти больше Кипуна, мечтает занять место вожака, и тогда….То он роется в торфяном иле под брюхом Кипуна, то схватит червяка, выплывшего из берега, но никогда не заплывает на перекат. Порой глядя на свой тёмный закоулок, он проникался сознанием своей робости и бессилия, что начинал плакать. Подплывает всякая мелюзга, дразнится, задирается, а Горбач смотрит на мелюзгу спокойно, доверчиво, даже любяще, с затаённой грустью журит:

– Эх вы, обормоты несмышлёные.

Сильные самцы и сильные самки гоняют по омуту малышей. Мысли вихрем, с ужасающей быстротой несутся в голове Горбача: зачем? Зачем бить дитя, порождённое тобой? Он безнадежно оглядывается, встаёт рядом с пастью Кипуна, испытывает какое-то болезненное замирание, мучительно роется в себе, чтобы такое важное сказать вожаку и выдаёт: