Александр Солин - Аккорд–2

Наливаясь тугой распирающей силой и не зная, куда девать глаза, я мотнул головой. Простая на вид процедура оказалась не так проста, и чтобы освободить мой моховик ото мха потребовались время и терпение. Лина приседала, разводила колени, вставала на них, откидывалась на пятки, причудливо изворачивалась, только ведь совершенная конструкция, как ее ни сложи, все равно останется совершенной. Ее сорочка то натягивалась, то распускалась, то опадала, то съезжала к бедрам до мерцающего меж ног откровения. Я как мог терпел, а она бормотала и быстро целовала меня в самое сердце, так что к концу мыльной оперы гриб превратился в звенящую кость. Она обтерла место операции влажной салфеткой, отстранилась и, огладив меня, сказала:

– Ты такой большой, что я каждый раз как будто рожаю!

Разложив на краю ванны полотенце, она велела на него сесть и развести ноги. Забравшись меж них, ревниво сказала:

– Тебе, конечно, это уже делали…

– Нет, нет, что ты! – замотал я головой.

– То есть, я первая? – округлились искренним удивлением ее глаза.

– Да, и мне это совсем не нравится.

– Ладно. Даже если и делали, ты ведь все равно не скажешь… – любовно огладила Лина предмет своего вожделения, после чего, прикрывшись золотистой россыпью волос, прикоснулась ко мне электрическими губами и влажной щекоткой быстро и незаметно довела до агонии. Вцепившись в ее волосы и сотрясаемый неукротимой судорогой болезненного восторга, я выталкивал из себя похожий на икоту стон.

– Так быстро? – оторвавшись, удивленно взглянула она на меня.

– До конца, до конца! – гримасничая, оживил я ее замершую руку.

Она выдоила из меня остатки сгущенки, слизнула и уселась на мохнатый коврик у меня под ногами.

– Какой-то странный лиловый привкус… Даже не пойму, чем отдает… – облизываясь и причмокивая, сообщила она. – Надо же – первый раз за двадцать лет… А я ведь давно уже хотела… Еще в восемьдесят шестом… И потом много раз… Ну и почему ты мне не разрешал?

– Потому что всегда заботился о твоей чистоте… – пошевелил я бессильными губами.

– А я о твоем удовольствии!

– Это вещи несовместимые…

– Для кого как…

– Господи, знал бы наш сын, чем его родители занимаются! – простонал я.

– Любовью, Юрочка, занимаются, любовью! Не знаю как ты меня, а я тебя люблю до сердечной судороги, до смертельной ревности, до рыдающего самозабвения! Дай бог, чтобы нашего Костика так любили! – встав на колени и неудобно обхватив, прижалась она ко мне, обмякшему. И вдруг вскинув лицо, скорчила смущенную гримаску: – А я тебя нечаянно проглотила… И что теперь будет?

– Ребенок будет… – с нежностью погладил я ее.

– А я не против, – мечтательно произнесла она. – А ты? Ты хотел бы ребенка?

– Очень! Только тебе уже поздно.

– Почему поздно? Тетки и в пятьдесят рожают!

– То тетки, а ты не должна мучиться. Ладно, ты лучше скажи, как тебе это безобразие – неужели понравилось?

– Главное, чтобы понравилось тебе… – уклонилась она.

– Мне понравилось, но ты больше не будешь этого делать, – постановил я.

– Как не буду, как не буду?! – заверещала она.

– Не будешь, и все! – отрезал я и, подхватив ее на руки, покинул ванную и пошел с ней по квартире. Слишком легкий снаряд для укрепления мышц, она затихла, обхватила меня за шею и пристроила голову на плечо. Я принес ее в спальню и уложил на кровать.

– Я от тебя возбудилась, – томно сообщила она. – Поцелуй меня… Можешь даже укусить… Даже до крови… Пусть будет, как в первый раз… Только полотенце подстели…

Каким всеблагим и всеохватным бывает нагое тонкорукое, длинноногое счастье! И тут самое время напомнить, что это говорит вам человек, из которого пятнадцать лет вытравливали все человеческое. До чего же любовь и ее подголоски живучи, если оттаяв после пятнадцатилетнего анабиоза, они не только не потеряли голос, но стали еще звонче! Объяснение здесь одно: любовь, также как слух, интеллигентность и совесть – свойства врожденные. Они либо рождаются и умирают вместе с человеком, либо вместо них – оптический обман. Исключив из меню кровь и переживая навсегда, кажется, убитое и не поддающееся воскрешению молитвенное умиление, я припал к ее бледному, бархатному, поделенному надвое бугорку. Воистину нет наслаждения слаще, чем разворошить его тонкогубые лепестки – смеженные вежды моего вожделения!

Оказалось, что бесстыдство и любовь прекрасно ладят друг с другом. Надо только помнить, что вкушая запретные плоды, важно не набить оскомину. Преступив запретную черту, мы с пугающей полнотой и точностью принялись воплощать ее навязчивый замысел. В Лину словно вселился сладкий бес. И если в ее рассказе о важном женихе она была на вторых ролях, то со мной – самым что ни есть главным режиссером. Не я совращал ее – она меня. Ставила задачу, возбуждала воображение, задавала тон и дистанцию, а я, подчиняясь ее просвещенному рвению, пытался понять, следует ли она видеоинструкциям или повторяет пройденное. И что я, по-вашему, должен был думать, участвуя в следующей мизансцене:

Встав передо мной на колени, она по лесенке поцелуев спускалась к моим трусам и, усевшись на меня задом наперед, медленно их снимала. По мере того как они съезжали к щиколоткам ее лунный круп восходил в зенит, пока не заслонял собой белый свет. Подавшись вперед, я припадал к разом обмелевшей борозде, а ей это только и надо было: она падала лицом на мои бедра, и через секунду я, кобель поневоле, впервые после свадьбы оказывался в позе шесть на девять с моей временно бывшей женой. «Мы сошли с ума!» – разбросав колени и напрягая шею, утопал я губами в теплом и влажном, как облако, стыде.

Или вот еще: улегшись на спину и сведя ноги, она закрывала лицо ладонями, а грудь – локтями. Это называлось у нее поиграть в первый раз . Видя в ее притворстве попытку подправить драматургию самой ранней, скандальной поры наших отношений, я охотно ей подыгрывал: зацеловывал лунные кисти и все что ниже – вплоть до мраморных ступней. Войдя в роль дефлоратора, вдыхал целомудренную дрожь в молочные бедра, бережно раздвигал непонятливые ноги и, обласкав пугливое лоно, деликатно проникал в него. В ответ она удивленно вскрикивала, а после правдоподобно и жалобно стонала. В конце отнимала от лица руки и, глядя на меня с довольной улыбкой, тянулась ко мне губами. Памятуя опыт Софи, я поначалу считал, что таким театральным образом она тщится закрыть застарелый и, по сути, уже безобидный гештальт, если бы последующие события не обнаружили в ее лицедействе основания по-настоящему прискорбные.

В чулках она охальничала: усевшись в мое седло, выставляла себя напоказ, ворочала бедрами и, кривя смешливые губы, наслаждалась моими гримасами. То откидываясь, то упираясь в мою грудь, она постепенно разгонялась, глаза ее закатывались, голова запрокидывалась, неистовые бедра и стонущее дыхание частили. Уняв зуд, валилась на мои губы, а передохнув, шла на новый круг. И так до тех пор, пока не загоняла меня в судорожный тупик. После приподнималась и с невинной улыбкой наблюдала, как из нее на мой живот вытекает то, чем я ее наделил. Затем ложилась на лужу, ерзала по ней животом и говорила: «Все, теперь я приклеилась, и мы будем жить как сиамские близнецы!..»