Ирина Васюченко - Последний медведь. Две повести и рассказы

Злополучная Мара была соратником не совсем полноценным. Руки-ноги болтались, голова свешивалась, да и вся ее вялая фигура так и норовила переломиться пополам. И потом – лицо… Сначала оно было нарисовано прямо на белом мешочке, что служил головой. Но чем дальше, тем меньше пленяли меня его черты. В конце концов я вырезала из старой простыни овал, изобразила на нем по возможности прекрасный лик, пришила поверх прежней физиономии крупными стежками через край и на какое-то время удовлетворилась. Однако пришел час, и третье лицо сменило второе, за ним последовало четвертое. Шли годы, и ни я, ни тем более Вера уже не могли вспомнить, сколько у Мары было лиц.

В пятом классе я сделала попытку поладить с социумом. С моей стороны это был поступок неординарный, ведь два года назад меня принимали в пионеры насильно. Я так именно и выразилась, когда Ольга Алексеевна тянула меня за руку к выстроенной в школьном коридоре цепочке октябрят, готовых перейти в новое качество:

– Хорошо, но вы не сможете потом мне говорить, что я не должна верить в Бога, потому что я пионерка! Раз вы меня насильно…

– Ладно, ладно, – благодушно проворчала добрая женщина, заталкивая в строй это недоразумение, которое ей чем-то импонировало. Она ничего такого не говорила. Но я почему-то знала.

Ей явно были ни к чему осложнения, да и меня на самом деле устраивал такой поворот событий. Я как бы и принципами не поступилась, и галстук нацепила. Он мне нравился: яркий… Впрочем, школьная форма мне нравилась тоже. Она по крайней мере была не из креп-жоржета. Но с галстуком или без, а от того, что именовалось общественной работой, я увиливала всеми доступными способами. Явная бессмысленность этой деятельности – вот что оскорбляло. Однако в пятом классе, где все у меня вдруг пошло на лад, затевать конфликты не хотелось. Тем паче, что работа подвернулась не такая уж пустопорожняя – тимуровское шефство.

«Прикрепили» меня к слепой одинокой старухе, жившей в двух шагах от школы. Поначалу я взялась за дело с жаром. Чрезмерным жаром – к тому времени я уже и сама стала замечать, что мои порывы, пусть и благие, как-то некрасиво, неумно преувеличены. Но что с этим делать, не знала. К тому же отцовские проповеди, с некоторых пор посвященные воспеванию «здравого смысла» и «чувства меры», отвращали меня от сих пресных добродетелей.

Итак, я разлетелась к старухе со всей душой, распираемой состраданием, к которому примешивалось неправедно острое любопытство. Тайна чужой беды, чужой судьбы… Невидящие мутные глаза, в которые бесполезно вглядываться… Лицо, равнодушное, как маска… Я жаждала сближения – и разгадки. Хочу надеяться, что это не сделало меня навязчивой. Застенчивость иногда спасительна, а ее было не меньше, чем пылкости. Однако в мечтах я заходила весьма далеко. Мне представлялось, что мои заботы вот-вот растопят лед, и старуха, полная благодарности, раскроет передо мной свое сердце. Другие пионеры, побегав к своим подопечным с недельку, давно уже думать о них забыли, я же, как часы, во все четные дни, кроме воскресенья, стучалась в дверь голубенького облупленного домика, ждала, когда старуха дошаркает до нее, чтобы мне открыть, говорила самым веселым и приветливым голосом:

– Здравствуйте, Марья Александровна! Я принесла хлеб и молоко.

– Здравствуй, – безразлично отвечала старуха, нащупывая в кармане фартука кошелек. – Отсчитай, сколько надо.

– Можно, я тут немного подмету? И посуду помою? – спрашивала я, у себя дома с немалой изобретательностью избегающая такого рода занятий.

– Как знаешь.

Ей было все равно. Все равно, пришла я или нет, приду ли снова. Все равно, жива она еще или уже мертва. Я чувствовала это, но в двенадцатилетней голове такие вещи плохо укладываются. Ища способа, как бы сдвинуться с мертвой точки, я заговаривала о погоде, о ее здоровье – бесполезно. Только черная лохматая Жучка все радостнее бросалась мне навстречу.

– Какая хорошая у вас собака, Марья Александровна.

– Нравится?

В первый раз она хоть о чем-то спросила! Ободренная, я пустилась расхваливать неведомые мне достоинства Жучки. Но хозяйка прервала мои излияния:

– Забирай.

– Что забирать?

– Собаку. На что она мне?

У меня не было желания владеть Жучкой. Недавно от пустяковой царапины на лапке, от заражения крови умер мой кролик. После этого заводить каких бы то ни было новых зверей, будь они хоть семи пядей во лбу, мне казалось и неинтересным, и ненужным. Я промямлила что-то вроде "вам же с ней веселее" и посчитала тему исчерпанной. Но Жучка думала иначе: в тот же день она увязалась за мной.

– Это пудель, – без зазрения совести объявила я отцу. Как должен выглядеть пудель, я не имела ни малейшего представления, но не без причин полагала, что отец этого не знает тоже. – Он пришел в гости. Это собака Марьи Александровны.

О моей тимуровской миссии родители были наслышаны и приветствовали ее как затею добрую и разумную, к тому же оставляющую мне меньше времени "гонять собак". Таким образом, визит мнимого пуделя выглядел явлением законным. Никто и в мыслях не имел, что эту собаку я пригнала надолго.

На следующий день было воскресенье. Потом я заболела ангиной. А когда после десятидневного перерыва снова подошла с авоськой к голубому уже поднадоевшему домику, дверь была заколочена досками. Сосед, выглянув из-за забора, весело гаркнул:

– А бабка-то преставилась! Конец твоей службе!

Тащить загостившуюся у нас Жучку к опустевшему дому не было никакого смысла. Тем более, что все к ней успели привыкнуть. Однако первый поступок, которым она отметила свое новоселье, был более чем предосудительным. Не успели мы отвернуться, как Жучка схватила Мару и стала азартно трепать в зубах ее ветхое тулово. Когда отняли, от Мары оставалась груда тряпья. И тут сестра предложила:

– Давай проверим, сколько у нее лиц! Теперь ведь все равно…

Я взяла ножницы и возгласив "Раз!" отодрала последнее марино лицо. Что за уродливая рожа предстала нашим взорам! Переглянувшись, мы засмеялись. И это нам казалось красивым? Непостижимо!

– Два!

Новый взрыв хохота.

– Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь!

Мы корчились и стонали. По щекам текли слезы. А наша красавица, многолетняя подружка наших игр, строила безобразные, жуткие, прямо зловещие гримасы. Каждое новое лицо было ужаснее предыдущего, казалось, ничего более чудовищного быть не может, но появлялось следующее…

– Ха-ха-ха! О-о-о! Ха-ха-ха!

На днях я спросила сестрицу, давно уже мать семейства:

– Помнишь Мару?

– Еще бы! Девять кошмарных лиц! Как мы хохотали!

– Знаешь, а ведь мне было не по себе. Что-то во всем этом, в этих лицах мерещилось такое…

– Да, правда, – сказала Вера. – Я потому и запомнила. Страшно было.