Ний Хааг - Совершенство

Предрассветное небо окрепло светом у самого горизонта, хотя купол небосвода оставался чёрен, словно гигантский бездонный колодец. Яркие, крупные звёзды и разлитые краски созвездий расцвечивали первобытную палитру непостижимым узором, которым когда-то любовался сам Творец. Вездеход упорно полз вперёд с опаской ныряя в глубокие тенистые провалы, затем с трудом вбираясь на крутые наносы; зарываясь в глубокий снег по дверцы кабины и раскидывая широкими траками спрессованные комья. Его одинокий луч прожектора то выныривал из застывших когда-то торосов, то напрочь пропадал среди бескрайней ледяной пустыни.

Эйдан бросил взгляд на соседнее кресло, на котором помимо объёмной сумки с вещами и провиантом лежал притороченный ремнём полуавтоматический карабин. Вид грозного заряженного оружия вселял уверенность, будоражил первобытные инстинкты охотника и заставлял мозг работать особенно остро. Полярник с холодной улыбкой пробежал взглядом по воронёному стволу и матовому корпусу оптики, с уважением оглядел массивный рифлёный приклад. Он припомнил, когда ему последний раз доводилось стрелять из оружия, – и удивлённо тряхнул головой. Получалось, что крайний раз он палил из карабина ещё на своём судне, когда «Совершенство» довольно удачно разошлось в Гренландском море с огромным айсбергом и Роберт Холланд – капитан корабля, – предложил отметить удачный «проскок» шампанским и стрельбой по мишеням. Как же давно это было… Чувство было такое, что-то была чья-то жизнь: сытая и довольная жизнь самоуверенного в себе человека.

Эйдан оторвал хмурый взгляд от оружия и стиснув зубы уставился вперёд. Не сказать, что он был в восторге от предстоящей охоты на беззащитных тюленей, но, вот, возможная, хотя и маловероятная, встреча с белым медведем заставляла сердце биться быстрее – это был бы грозный соперник, не то, что дохлая псина!

Громко выругавшись, Эйдан сжал руль. В который раз он снова и снова мысленно возвращался к убитой собаке. Его категорически не устраивала версия Ломака о старом бешеном псе, с не пойми откуда взявшимся ранением. «Ломак-нигилист» ему нравился куда меньше Ломака, который говорил о своей сестре и Судном дне… Говорил искренне, постепенно погружаясь в болото тяжёлых воспоминаний и уже оттуда, не найдя объяснения произошедшему, тянул руку ища опору и помощь.

Судя по положению звёзд, отклонению стрелок наручных часов и карте, до назначенного квадрата оставалось несколько миль. Эйдан окинул взглядом серый однообразный пейзаж через боковое оконце машины и внезапно вспомнил своё бегство от цивилизации на край земли. Удивленное лицо матери, когда он сказал, что его перебрасывают на Север работать под началом военных, но так как этот проект не подлежит огласке, связи с ним не будет полгода. Заметив в её глазах гордость за сына, Эйдан почувствовал такой стыд, что сделал вид будто подавился и закашлялся, иначе на объяснение покрасневшего лица потребовалась бы новая ложь. Ложь, ложь, всё ложь! Дома ложь, на предыдущей работе ложь – и теперь ложь! «Я сообщу Тейлор, что ты уезжаешь. Уверена, что сестра примчится проводить тебя, – мать направляется к двери, но немного не дойдя оборачивается и роняет дрожащими губами: – Отец бы тобой гордился! Он так тебя любил!»

Чертовски хотелось есть, однако Эйдан в воспитательных целях решил пообедать только после выполнения ответственной миссии, ибо по дороге в бухту практически полностью опустошил запас еды. «Слабохарактерный! – отругал себя он, с сожалением осмотрев похудевший свёрток с остатками провианта. – Ты всегда любил пожрать!»

Пустив машину на малой скорости, Эйдан плеснул себе из термоса всё ещё тёплого кофе и мысленно пожалел, что не захватил с собой сигарет, хотя Ломак и предлагал. Ломак… Он изменялся. Последние два месяца сильно измотали полярника и сломали, превратив начальника станции в рядового члена экспедиции. Эйдан больше не видел перед собой огромного прямого мужика средних лет с мощным подбородком, которым можно было ломать лёд в заливе, и взглядом от которого этот лёд бы таял. «Итак, что же ты забыл в заднице у Санта Клауса, салага?» – кажется такими были первые слова Ломака по прибытию на Коргпоинт, когда все трое уселись за стол и за окном смолк шум лопастей вертолёта. По прошествии первого месяца на станции, Эйдан успел привыкнуть к армейским шуточкам начальника и даже научился отвечать так, что всё чаще и чаще видел в отрастающих усах здоровяка улыбку, а во взгляде огонёк задора. Но потом наступили два месяца мёртвой тишины всех каналов связи и задор в глазах Ломака стал угасать с каждым днём, хотя тот и пытался держаться; все пытались держаться как могли. У Корхарта держаться получалось хуже… Он всё чаще уходил под любым предлогом в генераторную, либо резко вставал и, наскоро накинув одежду, выходил за порог. Мужчина обходил здание с той стороны, где не было окон и отсутствовал минут пятнадцать, потом возвращался с красным лицом и говорил, что чувствует астматические приступы, поэтому выходит на воздух и растирает лицо снегом. И это при его-то болезни! Все те пятнадцать минут пока полярникам приходилось оставаться в помещении вдвоём, мужчины не разговаривали, а после того, как однажды ветер донёс обрывок истеричного крика, Ломак и вовсе стал вытаскивать из передатчика штекер наушников, заставляя треск помехи разрывать динамики. Сам же начальник становился с каждым днём и мрачнее, и тяжелее характером. Его конопатое заросшее лицо осунулось и высохло, на нём всё чаще мелькало выражение растерянности; некогда могучие плечи опустились и весь облик начальника поник, приняв вид расшаркивающегося увальня с непомерной ношей на плечах. Ноша и впрямь казалось непомерной: Эйдан чувствовал её и на своих плечах тоже. Порой, он подолгу не мог заснуть в своей кровати и борясь с накатившим страхом, слушал как за стенами плачет метель. С каждым днём в голову заползали мысли одна мрачнее другой, особенно в те дни, когда приходилось считать оставшийся провиант и запасы топлива… После нападения на Корхарта, всё стало ещё хуже. В протопленном и тяжёлом воздухе жилого модуля чувствовался запах притаившейся смерти, которая всё ближе и ближе подсаживалась к раненому на постель. Мысли о том, что Корхарт умирает не от полученных ран, а от инфекции не раз посещали Эйдана, но обосновать их, либо, тем более доказать, он не мог. Ему никогда раньше не приходилось иметь дело с подобными ранениями и видеть такой кровопотери, но он прекрасно помнил, как несколько лет назад проходя стажировку на торговом судне, стал свидетелем заражения одного из матросов лихорадкой Марбург, от которой тот едва не погиб. Судовой врач поспешил изолировать моряка от остальных, однако Эйдан наблюдал за больным через иллюминатор и видел его страдания.