Галина Маркус - Всё рифмуется

Неожиданно застолье отодвинулось куда-то на дальний план, и на Веру нахлынули давно не посещавшие, почти закрытые уже памятью воспоминания. Она даже знала, почему они вдруг явились – их всколыхнула та самая тревожная мысль.

Вера быстро отвернулась – ей больше не хотелось встречаться с мужем глазами, словно он мог догадаться, о чём она думает.

А думала она сейчас про другой взгляд. Это была её первая, сильная, необычная любовь. Давно забытая сцена… сто лет не всплывала в памяти, и вдруг – такая яркая картинка! Вера покачала головой, усмехнулась: неужели это было, неужели, это, вообще, была она? Всё это так смешно сейчас…

А может, и не очень смешно…

***

Тогда-то ей точно было не до смеха.

Вера влюбилась, нет, полюбила – так, как никто не мог от неё ожидать. И действовала так, что, скажи ей кто раньше – за голову бы схватилась. Но её словно направляла чья-то властная рука.

Впрочем, кое-что было как раз в её репертуаре. Она влюбилась не в человека, а в голос. Человека она ещё тогда и в глаза не видала.

Но! Это были вовсе не фанатские штучки, нет. Фанатов она презирала, бегать за знаменитостями не стала бы никогда. Тут другое… такое болезненное, странное… Просто ей принесли плохого качества запись на кассете-болванке. Кассету стирали-перезаписывали несколько раз, что не могло не отразиться на качестве звука. Подружка, любительница дискотек, засунула в её старенький магнитофон: послушай, у нас там группа вживую пела. Ну как, группа, так, самодельщина, два гитариста, и этот, как его… вокалист. Заработать хотели. А народ-то пришёл танцевать. На фиг ему эти… барды, что ли? Но знаешь, как ни странно, все слушали. Вот, один парень даже записал. Что-то в этом есть, а? Говорят, они и в Москву ездят петь, в рестораны там их зовут. Наши, местные, а вдруг знаменитостями станут? Хотя местный-то там только Сашка-гитарист, а эти двое вроде в общаге живут, при филиале. Ну, в общем, хочешь – послушай, или сотри, мне не нужно.

Подружка убежала, а Вера слушала. Слушала часами и днями. Переворачивала кассету и слушала снова. Иногда кассету зажёвывало, она извлекала её из мага, аккуратно вытягивала плёнку, трепеща от волнения – не дай Бог порвать! – перематывала с помощью карандаша и ставила снова.

Тут был голос. Его голос. И слова – тоже его. Она откуда-то знала, что и слова написал тоже он. Голос был с небольшой хрипотцой, но глубокий, чистый, с такими сильными, настоящими интонациями. Слова – пронзительно-искренние. Несомненно, он гений, человек, которому незачем притворяться или подстраиваться, чтобы кто-то его оценил. Никакой погони за модой, ничего нарочитого – такие стихи обычно не поют на дискотеках, и при чём тут барды, и это даже не рок, это – да, именно стихи, стихи, а не песни, язык не поворачивался назвать это просто словами. Голос и стихи. Стихи и голос. И этого мужчину, каков бы он ни был, и где бы не находился, она любила.

Вот так вот – знала, что любит, и всегда любила, и ждала всегда этот Голос. А слова-то – они даже не о любви. Он пел про ветку с набухшими почками, на которую ему больно смотреть. Про травинки и жука на обочине. Про медленно проплывающее облако, отражающееся в луже. Про трещины в тротуаре. Были и другие песни, сложнее. Мысли о жизни и мире Голос выражал настолько близкими ей образами, что она узнавала следы прочитанных книг – тех самых, что читала она, отголоски знаний, до которых она дорастала одна, за закрытой дверью своей маленькой комнаты с книжными полками. Это всё равно как если бы вы обнаружили общих с кем-то родных, только гораздо лучше. Вера не удивилась бы, если б узнала, что только она и слышала в его стихах то, ради чего они были задуманы. Но как, разве это могло быть – какая нелепая глупость, странная недоработка небес, – что этот самый близкий и понимающий её человек – до сих пор – ничего – про неё – не знает?

Это надо было срочно исправить, и никакие условности – её редкая даже по тем временам девичья скромность, к примеру, или иные, вбитые ей в голову интеллигентными родителями понятия, – не могли уже ей помешать.

Расследование было проведено в кратчайшие сроки. Надо было спешить. Во-первых, если она его «открыла», могут открыть и другие – совсем-совсем чужие ему люди, которые не поймут смысла его текстов, но оценят его голос и глубину исполнения, догадаются, что он – гений, захотят сделать на нём деньги, переманят окончательно в Москву и – пиши пропало. Во-вторых, он мог завести себе девушку или жениться – почему-то она была уверена, что ещё не завел и не женился, но время-то терять непозволительно!

Зацепка – Сашка-гитарист – был найден через общих знакомых. Установлен факультет, курс и комната в общежитии. Подруги, которых пришлось посвятить (хотя бы для контакта с Сашкой), прыскали от смеха, как только она отворачивалась. Веселее темы для обсуждения, как влюблённая в Голос отличница-недотрога Верка, у них по тем временам не имелось. Но ей, всегда так трепетно относившейся к своей репутации, стало на всех плевать.

В общагу она попала с первой попытки. Приличным местным девушкам вход туда был заказан, поэтому вахтёрша вытаращилась на Верку сквозь замызганное окошко своей конуры и даже соизволила оттуда выползти.

– Это ещё к кому? – только и смогла выговорить она.

Позади Веры стояли две размалёванные шалавы в крайней степени мини и с бешеной химией на голове и презрительно разглядывали новую посетительницу – их только что не пустили.

Вера была готова к допросу.

– К Ушину, – назвала она разведанную фамилию, – к Ушину, да.

– К кому-кому? – ещё больше удивилась вахтёрша. – Мож-быть, к Ушману?

– Не знаю, мне так сказали, – растерянно забормотала было Вера, но быстро взяла себя в руки:

– Да, именно, к Ушману. Третий этаж, триста шестнадцатая комната.

– Зачем? – продолжала интересоваться вахтёрша.

Было видно, что её действительно занимает этот вопрос. Девчонки позади турникета мерзко захихикали и предложили свои варианты ответа. Вера их проигнорировала.

– Я – комсорг группы, – выпрямившись, заявила она самым что ни на есть комсомольским тоном. – Мне поручена отработка личного комплексного плана в рамках подготовки мероприятия, посвящённого выполнению задач пятилетки.

Она оттараторила этот бред на таких истинно пятилеткинских интонациях, что бабулька, отпрянув за своё стекло, рявкнула:

– Проходи! Только одна, одна! – тут же заорала она на двинувшихся было следом девиц.

– А чё – ей можно, а нам… – заныла одна.

– А ты что ли, не видишь, чё? На неё погляди и на себя! Это комсомольский работник, смотри, какая причёсочка, все волосики убраны. Поэтому ей можно, а ты – брысь отсюдова, лахудра лохматая!

«Комсомольский работник» с убранными, действительно, в самый что ни на есть пуританский пучок, волосами, не дожидаясь, пока вахтёрша передумает, ринулась по лестнице вверх и в мгновение ока оказалась на площадке третьего этажа перед дверью в коридор. Дверь была плотно притёрта, а вместо ручки – дыра, зато стекло в ней выбито, поэтому открыть её труда не составило. В коридоре Вера невольно зажала нос – на неё пахнуло всем одновременно: половой тряпкой, старым линолеумом, подгнившей картошкой, тушёнкой и грязными носками. Справедливости ради, в общем аромате присутствовал и шлейф от французских духов, кем-то сюда занесённый. У Вериной мамы таких отродясь не было.