Галина Маркус - Всё рифмуется

Спит давно у людей наших совесть.
Пьян он всё-таки. Значит, разденут.
Полседьмого. Да где же мой поезд?
Буду там в семь пятнадцать примерно…

…Хорошо-то как дома! С конфеткой
выпью чая. Экзамен – отлично!
Отвечала я точно и метко
и декану понравилась лично.

Засыпаю. Ничто не тревожит.
Что мне снится?! Нервишки-то сдали.
Кто-то в белом… Ответит, быть может,
Как больной из метро – подобрали?

– Не спасли… – голос полон печали.
– Что же вы?! Где же ваш самарянин?
Позабыли послать?
– Посылали.
Но он очень спешил… на экзамен.

Так ждать автобуса! Как будто он корабль,
последняя надежда Робинзона,
от острова «Какой сырой ноябрь»
к родному континенту «Вот и дома».

Глядеть в пустой туманный горизонт,
секундной стрелкой делая зарубки,
боясь, что никогда он не придёт,
голодной болью мучиться в желудке…

Во всем ветрам открытом шалаше
из битого стекла – нещадно мерзнуть
без мыслей. И бесчувственно уже
стихами разбавлять тоску и прозу.

Обманываться – сколько можно раз!
Чужое судно – даже не заметит…
Дождаться! Неоправданный экстаз.
Автобус приплывёт. Корабль приедет.

Бежать к нему, цепляться – не уйдёшь! —
и видеть, как посмотрит обречённо
к скамеечке примёрзший грязный бомж,
на острове никем не приручённый.

Она в переходе не просит подачек,
тележку толкает упрямо вперёд,
в которой когда-то возила на дачу
рассаду (кормилец, зарос огород).

Всегда деловито-ворчлива. Пальтишко
почти что по моде, пускай велико;
И даже кроссовки порвались не слишком,
зато ведь и пара нашлась целиком!

Чуть свет на работу спешит, как и прежде,
дебелым развалинам – вечный пример.
Годков пятьдесят отпахала прилежно,
назначили пенсию: тысяча рэ…

«А вы, современные, жить разучились,
с одежкою вместе кладёте еду
в пакете одном… Мне на барскую милость
рассчитывать глупо. Сама всё найду!»

Контейнер у ЖЭКа, помойка у дома…
Прошляпишь – и дворники всё заберут!
Топ-топ… Семенят, семенят по району
костлявые ножки. Продуман маршрут.

Ко мне обернулась она неохотно,
насквозь её взгляд подозрительный жёг.
Но стольник взяла – как налог подоходный.
Ступай, мол, себе. За тобою – должок.

Нам Оле-Лукойе вручает с утра по зонту —
зелёному или в цветочек, с погнувшейся спицей.
Тому, кто ночами не спит – вот и сказка не снится,
и птицам, которые могут устать на лету —

всем тем, кто пытается как-то набрать высоту,
вручает с утра по смешному цветному зонту.

Мы кнопками щёлкаем, прыгаем, делаем взмах,
в полёте стихи сочиняем и мысленно спорим,
и точно к крыльцу приземляемся к нашей конторе,
с трудом привыкая к опоре при первых шагах.

Но мы на земле ощущаем беспочвенный страх
и ждём, когда кнопкою щёлкнем и сделаем взмах.

…А есть у него ещё черный и будничный зонт
для тех, кто летать не умеет и сказок не любит.
И мрачные люди бредут по болотистой хлюпи
и думают, как бы скорее закончить ремонт.

– Всем тем, кто склонился под грузом нелёгких забот,
вручает волшебник надёжный брезентовый зонт.

Бывает, зонтами случайно меняемся мы,
и вот надо мною – бесцветный, бескрылый, убогий.
И я черепахой горбатой ползу по дороге,
в толпе посреди деловитых слепых горемык,

и пусть спасены от дождя, от тюрьмы и сумы,
но там, под зонтами, бывает, меняемся мы.

А может, тогда попытаться совсем без зонта?
И полностью вымокнув, вдоволь заляпавшись грязью,
подняться хотя бы чуть-чуть. Ведь когда-нибудь разве
мы сможем забыть, что умели немножко летать?

Ах, Оле-Лукойе, ответь, ты научишь нас – да? —
взмывать над дождём без цветного смешного зонта…

Вот такой вот вариант жизни-рая:
еду я, смотрю в окошко трамвая.
Не болит. И ничего не тревожит
(вы со мною, разумеется, тоже).
Мы листаем потихоньку пейзажи,
небо к вечеру становится краше.
Заливает весь трамвай теплым светом.
Проезжаем мы весну, осень, лето…
Проезжаем, не спеша, клены, замки,
деревенские дома и полянки,
небоскребы и холмы, водопады, —
– дальше, дальше, остановок не надо.
Проложил и над землей кто-то рельсы,
едем мимо облаков, едем вместе.
Тут и вовсе не темно – ночью звездной.
Оставляем позади все, что поздно,
не стремимся догонять то, что рано.
Залечились навсегда наши раны.
Мы не помним больше муторных будней,
и слова просты, и смыслы не мутны.
Растворяется стекло, воздух свежий,
и сбылись давно все наши надежды.
И кондуктор все билеты проверил,
здесь дается не по таксе, – по вере.
А при входе тут снимаются маски,
и не выглядит никто по-дурацки.
Мы и целое одно, и соседи.
Ну давайте же… поедем… поедем…

Ты тоже улыбаешься дождю,
а значит, мы с тобой родные души.
Так хочется остаться и послушать
умильную его галиматью
с тобою на загадочном крыльце
под вывеской «Вокал».
Гадаю, кто ты…
Похожа на контральто.
Я – фальцет.
И у меня бывали в жизни ноты.
Бог не дал по мечтанию талант,
да на ухо медведь… а доконало
сольфеджио.
Теперь то «план», то «факт»,
а то б и я… под вывеской вокала.
Работа очень скучная. Везет
таким как ты – когда любимым делом…
Но может, все совсем наоборот,
ты вовсе не играла и не пела,
а просто под роялем мыла пол.
Вот, вышла подышать – у вас не строго.
А дождик, как и я, почти прошел.
Но тоже улыбается немного.

«Ты прах и обратишься в прах»,
и чуду не бывать, покуда
гордыней прикрывая страх,
ты носишься в толпе за чудом.

Я выбираю новый стиль —
чтоб разум, покидая плотность,
за беззащитностью постиг
небесно-птичью беззаботность.

Меня отныне не страшат
ни увяданье, ни безличье.
Я постигаю не спеша
полётную свободу птичью.

Не сею и не жну. Восторг
от совершенства птичьих легких.
И Тот, кто мне взлететь помог,
удержит и дыханьем легким,