Галина Маркус - Всё рифмуется

чтоб, сделав ставку на зеро
и проиграв свою погоню,
волшебное взяла зерно
с Его невидимой ладони.

Холодный дождь накроет трассу,
и чудится, что финиш смыт.
В потоках утекает праздник,
а по спине струится стыд.
В упор не вижу конкурентов,
не распознать, где дождь, где пот.
Ни зги, ни рефери, ни ленты…
Всё через…
задом наперёд.

В балансе – пусто…
z e ro…
нечто…
Позор залез на пьедестал.
Бежала я – но всем навстречу.
Народ с трибун рукоплескал.
Так что – опять? Так что мне – снова?
А мой рекорд, а результат?
Брык – на коленку…
всё… готова…
На ста-а-арт…

Он занимал немаленький метраж,
не соблюдал помывочные смены,
не замечал из сахарницы краж,
но главное – пытал весь дом Шопеном.

Рояль бренчал и утром, и в обед —
большой рояль, блестящий, старый, чёрный.
И утомлённый музыкой сосед
решил прибегнуть к помощи закона.

Вот время было – так легко вопрос
решить… И пианист исчез навечно.
Сосед его вещички перенёс
в кладовку, а в рояле спрятал гречку.

Менялись мода, власть и города.
Хозяин не завёл, увы, семейства.
Он жил и жил. Ни бедность, ни беда
покоя не нарушили злодейства.

Туманом серым – брёл себе в киоск
и стлался возле дома тенью тусклой.
Шуршал в тиши. Сутулый, как вопрос,
а где же наказанье за «искусство»?

Но Бог не забирал его с земли:
«Anonymus?» Без подписи не примем!
Ворота во владения Мои
открыты лишь тому, чьё знаю имя».

Ну, а чего не жить? Как хорошо —
на личной кухне чай гонять с печеньем…
Но кто-то к деду в голову вошёл
и твёрдо застолбил свои владенья.

И что давно сгноенному за блажь
селиться здесь – с роялем непременно?
Но занял он законный свой метраж
и по ночам играет там Шопена.

Больно так, что нету боли,
нету больше чувств.
Небо, Ты не видишь, что ли:
у земли нет больше соли,
есть зола, но нету соли… Пуст,
се и ваш дом тоже ныне пуст.
Больно так, что нету больше чувств.

Если вздрагивать при стуке,
значит, будет дым.
Небо, на каком же круге
Ты возьмёшь нас на поруки?
Мир упорен, помнишь это Ты:
моет руки – кровь вместо воды.
Мир упорен… кровь вместо воды.

А мы хотели тоже быть… под этим небом.
А мы хотели бы без «бы», но это «бы» – наша быль…
и судьбы не миновать:

Голо тело, сердце голо,
правда без прикрас.
Голым не до разговоров,
виноватых нет средь голых,
не до споров… Мир, смотри на нас.
Мир, не прячь глаза, смотри на нас.
Мир, смотри: мы – правда без прикрас.

Нас, как прежде, пролистают
и забудут, но
мы ведь истина простая,
мы-то верим, мы-то знаем:
мир спасает спасший одного.
Мир прощают только за него.
Мир прощают только за него.

В камне вылитые дни
обогнать себя спешат.
От осанны до «распни»
расстояние – душа.
Раскалится пьедестал,
переменится народ.
За спиною у Христа —
мается Искариот, —
– Он прощупал эти дни,
он учуял: дело – швах.
От осанны до петли
расстояние – душа.
А Петра задавит страх
в этой адовой ночи…
Задушите петуха,
как же громко он кричит!
Тьму разлили, и фонит
обезумевший злодей.
От «лама́ савахфани́»
не укроешься нигде.
Вместо неба – чёрный смог.
Кто же правит в этот час,
раз оставил Бога – Бог,
и Господь покинул нас?
Час девятый, перестань!
Это уксус, не вино…
От осанны до креста
человечество одно.

Белый снег и чёрные стволы.
Голо и стерильно, как в больнице.
Новые реальности малы,
не хочу ни плакать, ни лечиться.

Лампа за спиной, окно без штор.
Вот, стою – мишенью чёрных улиц.
Тьма слепит, в упор глядит Ничто —
где-то я с собою разминулась.

Нет, там кто-то целится, молчит.
Может, обозналась – вечер, тени?..
Не спасут врачи и палачи,
если убивает отраженье.

Границу нормы пододвину
на полшага, совсем чуть-чуть,
потом ещё наполовину —
и окажусь в стране причуд.

Здесь фонари горят под солнцем
и перекрикивают день.
Рисуйте, значит, как придётся,
всю эту нано-светотень.

Болеет тротуар. Прямая
теперь немножечко крива.
На небе облака ломает,
под ними морщится трава.

Зато со мною всё в порядке —
тут вам меня не изменить.
Я тихо двигаюсь с оглядкой,
из вида не теряя нить.

Но правда в зеркалах провисла.
Вот не пойму, кто виноват,
что я вам улыбаюсь кисло
и странно скашиваю взгляд.

Ну вот, мы разбираем снова ёлки,
в коробки утрамбовываем праздник.
И то, о чём мечтали втихомолку,
попросим, подождав иных оказий.

Давно уже играем в эти игры:
заказ услуги свыше – торг уместный.
За свечечку по пять рублей привыкли
оздоровляться полностью телесно.

А коли раскошелимся на двадцать,
будь добр, Ты предоставь всего сверх меры,
а то, смотри, мы будем сомневаться
в Твоих – ну как их? – заповедях веры.

Грешны? Мы не крадём, не убиваем,
всё мелочи, а им виною – случай,
а если и чужого пожелаем —
так что же Ты других снабжаешь лучше?

Мы совесть выключаем, как приёмник,
а наши обещания и клятвы,
как будто многоразовые ёлки
в коробках тесных спрятаны куда-то.

Ты слишком много хочешь. Дай свободно
пожить немного. Сколько можно правил?
Ну что Ты всё стучишься в наши окна?
Ведь мы Тебя сейчас не вызывали!

И если б Ты пришёл сегодня к храму
и требовал – негромко, но упорно, —
любить врагов, мы б вызвали охрану
чтоб не мешал творить Тебе поклоны.