Юлия Парфенова - По весеннему льду

Тома панически боялась летящего в лицо мяча, не умела правильно сцеплять руки для сильной подачи и вообще, не испытывала к главной игре лагеря никакого интереса. Она была равнодушна к играм, сплачивающим коллектив, что передалось её сыну, который с недоумением читал страницы о страстях вокруг квиддича, осваивая книжный мир Хогвартса.

Всё наладилось только тогда, когда Тома нашла библиотеку и влюбилась в Александра Германовича, или попросту Сашу – вожатого их отряда с вдохновляющим названием «Крылатый», отчего родилась привычная шутка: «Отряд Крылатый опять в пролёте». Мальчики из отряда были для неё пустым местом – не выдерживали конкуренции с Пашкой. Маленькие, глупые. А вот вожатый незаметным образом затмил печальный образ покинутого друга.

Александр Германович был справедлив, но суров, и самым страшным наказанием являлось его молчаливое презрительное игнорирование в чём-то оступившихся членов отряда. Он божественно играл на гитаре, и все девчонки отряда млели, когда их вожатый, заводил по настоятельным просьбам слушателей не привычные пионерские песни, а искрящееся как бенгальский огонь мечтой и непонятной силой, «… Мы – охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин» [2] Строка из песни «Синяя птица» группы «Машина времени». или про атлантов, которые держат небо на каменных руках. Все подпевали вразнобой, но очень старательно.

От строчки «… К ступеням Эрмитажа ты в сумерках приди» [3] Из песни «Атланты» барда А. Городницкого, написанной в 1963 г. у Томы что-то замирало внутри, она словно воочию видела древних атлантов, которые почему-то представлялись ей выходящими из невской воды по ночам на «брег песчаный и пустой», как пушкинские витязи. Хотя в реальности, во время прогулок по городу, серые гиганты над ступенями Нового Эрмитажа не казались ей такими уж волшебными.

И загадочная прекрасная синяя птица была так близко, когда пел Александр Германович. Тома чувствовала, что тоже может идти за ней по ледяной воде и через огонь. Только вот, где-то за словами песни таилась уверенность, что небесная птица неуловима, и это тоже рождало грусть и ощущение причастности к чему-то таинственному и совершенно не имеющему отношения к обыденной жизни, вечерним комарам и распорядку дня.

Библиотека и первое романтическое чувство почти полностью примирили Тому с режимом пионерского лагеря, она даже неожиданно приобрела своеобразный авторитет, рассказывая шёпотом во время тихого часа любимые длинные книги. Особой популярностью пользовался вольный пересказ романов Виктора Гюго и Александра Беляева. Про мытарства бедной Козетты, несчастную голову профессора Доуэля и печального красавца Ихтиандра девчонки слушали с одинаковым жадным вниманием. Ждали продолжения и даже пытались подкупать Тому ирисками, чтобы она рассказала, что же будет дальше, персонально дарителю, раньше всех остальных. Тома держалась железно, что вызывало ещё большее уважение девчачьего сообщества. Теперь отличница, которая толстых книжек откровенно боялась, подлизывалась к Томе, выпрашивая особый, «для лучшей подруги», режим рассказывания.

Так постепенно Тома освоилась, даже начала петь в хоре, что позволило ей проникнуть в закрытую для непосвященных группу «артисток», стихийно сложившуюся перед концертом на родительский день. Она сочувственно наблюдала за страданиями тоненькой с лихорадочным румянцем девочки, которая готовила номер на флейте и всё время плакала от нервного напряжения. Группа поддержки терпеливо утешала юную флейтистку, с полным пониманием относясь к её творческим мукам. Другая девочка разучивала гимнастический этюд с лентой. Во время тихого часа ярко-алая лента вилась и закручивалась в воздухе спиралью, завораживая всех своей праздничной яркостью и волшебной лёгкостью, а дежурные не ругали гимнастку за нарушение режима.

Сама Тома с удивлением обнаружила, что неплохо поёт, а песни, которые разучивали к концерту, не могли потрясти разве что сухой пень. Одна из них была особенно тревожная и возвышенная, про колокольный звон Бухенвальда. Начало песни «Люди мира на секунду встаньте!» Тома пела, замирая от предвкушения торжественной средней части, а на словах «сотни тысяч заживо сожжённых строятся, строятся в шеренги к ряду ряд» ей становилось так жутко и непереносимо страшно, что голос на секунду куда-то пропадал. Но в целом, музыка уносила от всего плохого и обыденного, а это было главное. Поэтому, когда приехали родители, Тома была вполне довольна, только острее стало чувство тоски по дому. Не обошлось, правда, без смешного конфуза. На торжественной линейке дети маршировали перед родителями, показывая приобретённые полезные навыки, и Томин отец долго не мог понять, почему старательная маршировка дочки производит на него столь странное впечатление (помимо очевидной позднесоветской досады на переизбыток всяческой военной муштры детей). Лишь через пару минут он догадался, в чём дело. Тома шла как верблюд, грустный царь пустыни, иноходью. Сосредоточенно, безупречно попадая в ритм. Правая нога вперёд, правая рука вперёд, левая нога вперёд, левая рука соответственно… Отец посмеялся, но говорить ей о своих наблюдениях не стал, уж очень Тома старалась влиться в чуждую среду, делала всё ответственно и на совесть. Рассказал позже, когда дочь уже была взрослой.

Тома плохо помнила все события того месяца без друга, что-то было ещё с игрой «Зарница», беганье под полуденным солнцем по пыльным дорогам и лесу с мошкой, была работа на полях, дискотека с самодельными пирожными – печенье, намазанное маслом и капелькой варенья, последний костёр с печёной на прутиках картошкой… Вот он хорошо запомнился песнями, ночной красотой ярких искорок, кружащихся у воды, и неожиданной для самой Томы печалью расставания с ребятами. На поющего вожатого она смотрела издали, мысленно прощаясь навсегда. И спустя годы из всей этой июльской смены память воскрешала лишь его имя. Имена детей из отряда, даже вредной подружки отличницы, стёрлись.

На родительском дне Тома передала домой длиннющее письмо Пашке. Про забор, костры, хор, концерт. Про удивительного Александра Германовича. А вскоре и сама вернулась домой, на любимую дачу.

И случилось ужасное – Пашка перестал с ней разговаривать. Вообще. На целых две недели. Никаких писем до самой осени, до школы. Тома переживала, плакала, узнавала у родителей, не заболел ли друг. Нет, не заболел. Да, видели. Здоровался, вежливо спрашивал, как Тома. И больше ничего? Больше ничего.

Осенью он попытался пройти мимо неё как мимо чужого человека. Но Тома прижала его к стенке и устроила допрос с пристрастием. Тут-то и выяснилось, что она не имела права веселиться и радоваться жизни без Пашки. Просто не имела права. Какой дурью она там занималась в этом лагере? Бегала и маршировала как ошалелая, когда он так страдал? И что это за пошлый певун с бородой и дурацким отчеством? Да он, Пашка, в два счета научится играть на гитаре. Если это ей так нравится. Пожалуйста. В два счёта. И, действительно, Пашка незамедлительно начал учиться. Ходил к однокласснику, тренировался на старенькой гитаре. Потом демонстрировал Томе каждый выученный аккорд.