Юлия Парфенова - По весеннему льду

На следующий день не было солнца. То же сизое небо, ветер, и лишь временами секундные просветы, среди быстрых рваных облаков.

Пока Лёшка копался наверху Матвей открыл дверь на улицу, и ветер сразу взлохматил ему остатки когда-то густой шевелюры. Тома отметила, как поредели волосы мужа, залысины пробирались ото лба к макушке, оставляя лёгкое облако тонких волосинок. В этом было что-то от возвращения к младенческому образу, к почти лысой головке ребёнка с мягким пуховым венчиком. И с внезапной острой, как боль, нежностью, которая касается только самых любимых людей, Тома подумала: «Мы стареем…»

Матвей задержался на несколько секунд, как будто её нежность невидимым током перешла к нему, обернулся и поцеловал жену. Тома прижалась к нему, замерла, вдохнула запах, ставший за два с лишним десятка лет не то чтобы родным, а как бы своим собственным, запасным, необходимым для жизни запахом. Сзади, в коридоре Алексей одевался, роняя вещи на Баронета, который лез ему под ноги.

Когда они уехали, Тома начала нервничать. На самом деле, внутренняя дрожь не оставляла её с ночи, голова болела уже привычно и глухо, но утренняя суета помогла отвлечься. А теперь Тома осталась с волнением наедине. Она торопливо, без обычного удовольствия выгуляла Баронета, потом уселась за стол. Ей хотелось написать серию рассказов про историю своей семьи, сложное переплетение судеб в начале двадцатого века, невероятную человеческую кашу, где сталкивались и варились до однородной массы представители разных сословий, культурных слоёв, совершенно несовместимые в своей прошлой, иной жизни. Что представляло собой это варево, из которого новая страна лепила удивительного «гомо советикуса», рождала новое искусство и культуру, подчас потрясающую своими шедеврами, очень интересовало Тому. Она хотела понять, что давало некоторым устойчивость к «варке», вынося их на поверхность каши в виде корабликов непокорной воли, которые сложно было проглотить даже отлаженной системе государства. Неизвестно кем построенные лабиринты судьбы сводили в своих запутанных, иногда тупиковых коридорах тех, кто вовсе не хотел встречаться. И порой, эта немыслимая общая борьба против невидимого, прячущегося в центре каменных коридоров врага, сближала людей так, как никогда не сблизят безопасность и покой.

Тома вспомнила свой сон про бабушку, мать отца. Сон был так тяжёл, что она постаралась выкинуть его из головы и не обдумывать. Но что-то крылось в этом кошмаре настолько глубокое, настолько потаённое, что опять леденящее ощущение превращения живого и родного в мёртвое и страшное захлестнуло Тому с головой. Тем более какое-то смутное литературное воспоминание вызвало тяжёлую уверенность, что сон был недобрым.

С бабушкой она была близка, некоторое время они жили в одной комнате, хотя в период Томиного подросткового расщепления личности, частенько ругались. Обе были упрямы, но никогда не сдавали своих позиций без боя. Бабушка с раннего утра была занята, прихрамывала по квартире (что-то у неё случилось в детстве с ногой, Тома мало интересовалась подробностями), готовила вкусные обеды, убиралась, ходила за покупками. Тома обожала бабушкино окно, потому что на широком подоконнике помещался настоящий тропический сад. Свисали поверх широких мягких листьев огромные граммофончики глоксиний, гладкий шёлк их нежных тёмно-фиолетовых и малиновых соцветий маленькая Тома всегда хотела осторожно погладить пальцем, чтобы почувствовать несовпадение, зрительный обман – цветы производили впечатление бархатных, в мягких переливах красок, но оказывались упоительно атласно-гладкими при прикосновении. Каждую зиму бабушка срезала обвисшие мягкие листья и прятала горшки с цветами под шкаф, в тёмный уголок. А весной происходило чудо – из абсолютно сухого бугорка земли появлялись крошечные розоватые пушистые побеги, и цветок воскресал, чтобы снова радовать взор.

Рядом с глоксиниями помещался огромный горшок с домашней фуксией, которая напоминала миниатюрное дерево, а во время цветения украшалась причудливыми «балеринками» – так Тома называла розовые соцветия с тёмно-фиолетовыми юбочками. Тома любила пристроиться у бабушкиного окна и играть маленькими куклами-голышами, пристраивая их прямо около ствола цветка, рукой перемещая между веток и листьев. Это был целый мир, целый лес для её кукольного царства.

По вечерам, когда возвращались с работы родители, бабушка скрывалась в своей комнате, особой общительностью она не отличалась. Если внучка заглядывала к ней, то обычно заставала бабушку за вязанием. Именно тогда Тома любила пристроиться бабушке под бочок и подсунуть ей книгу. И бабушка откладывала своё вязанье, которое клубочком сворачивалось на тумбочке как шерстяной кот с косичками узоров, а потом медленно, не торопясь читала. Это был час волшебства, который Тома ждала весь день.

Судьба бабушки была с одной стороны обычной, а с другой – совершенно удивительной. Потому что с детства ей помогала какая-то странная, но очень целенаправленная сила, не желающая исчезновения болезненной, не очень красивой, но очень умной девочки с лица земли. Хотя по судьбе этой девочки прошлись с размахом не только жернова эпохи, но и многочисленные беды, не зависящие от слепого революционного бурана. Жизнь каждого человека и каждой семьи болтается между личными несчастьями и сюрпризами, которые преподносит время. А времена, как известно, не выбирают.

Умерла бабушка, когда Томе было семнадцать лет, она хорошо помнила отпевание в том самом белоснежном с голубыми куполами храме, укрытом старыми деревьями, у основания которых, под мощными стволами и пышными кронами раскинулось кладбище. Мрачноватый молодой священник, с раздражённо-утомлённым выражением лица механически проговаривал слова заупокойных молитв, хор тоже был уставший, две молоденькие девчонки-хористки громко перешёптывались во время каждения. Томе было тошно до смерти, запах ладана волнами туманил сознание, а от слёз плохо видели глаза. Лишённое красок лицо и белая рама платка – это и осталось в голове единственной чёткой картинкой. Вдвоём с братом они вышли на улицу, и сидели молча, глядя на высокие сосны, поскрипывающие под тяжестью снежного неба. Брат был теснее связан с бабушкой, так Томе всегда казалось. Именно его она брала на лето в далёкую деревню, куда маленькая Тома ездила всего пару раз. Теперь Томе было больно об этом думать, она вспоминала ссоры, резкие слова, которые порой говорила старушке, и не понимала, почему всё это происходило, если конец пути неизбежен, и можно просто больше жалеть своих близких, чтобы потом не вдыхать горький хвойный запах смерти с чувством тяжёлой непоправимой вины. Ночью после похорон Тома не спала, подушка была уже мокрой от слёз, а в соседней спальне вздыхал отец. Тома слышала, как он выходил на балкон курить. Она вдруг подумала, что никогда не интересовалась глубоко жизнью бабушки. Знала только, что отца она растила в одиночку, работала на двух работах, чтобы сын поступил в институт. Потом помогала его семье, заботилась о внуках. Замуж не выходила, а с Томиным дедушкой (которого Тома так никогда и не увидела) рассталась сразу после войны. Вроде как у того нашлась потерянная на оккупированных территориях семья, и выбор был сделан не в пользу бабушки.