Юлия Парфенова - По весеннему льду

– Привет, Пашка!

Он так вздрогнул, что Тома непроизвольно отклонилась. Лицо его было абсолютно, стопроцентно счастливым. Таким может быть лицо человека, добившегося осуществления давней мечты. Глаза светились не радостью, а каким-то маниакальным, безумным счастьем. И ещё они были совсем другого цвета, не прозрачные как в детстве, а непроницаемые, густо-коричневые, почти чёрные. И что-то читалось в них, незнакомое, непонятное. Удовлетворение? Гордость собой?

– Привет, Томка!

Так они и стояли, улыбаясь, глядя друг на друга. Потом вместе сели на скамейку, Тома хотела что-то спросить, но посмотрела на друга детства и осеклась. Открытое радостное выражение словно стекало с лица Павла, оставляя напряжённую застывшую маску. «Он обрадовался в первый момент, а потом вернулся мысленно к своим бедам», – поняла Тома. Она не знала, как начать, как подступиться, как вернуть обратно открытую доверчивую радость, которая делала Пашку – Пашкой. Но он заговорил первый.

– Я решил к тебе обратиться. Решил, что ты поможешь. Не знаю, почему к тебе. Вроде и друзья есть, семейные, институтские. Но не могу я с ними… обсуждать. У меня сын. Сергей. Ну, то есть мы его Сергеем звали. На самом деле… – Павел сделал паузу и перевёл дыхание. – На самом деле, Глеб. Как выяснилось. И не я его отец. Родной отец, биологический, уже написал ему в соцсети. Представляешь? Тогда его днём с огнём не отыскать было, а теперь рвётся обнять, так сказать, обретённого сына. Серёга боится встречаться. Пока по крайней мере. А я… Я не знаю, что делать. Я просто раздавлен. После смерти Веры, всё, что меня держало, – это Серый. Ради него жил. И теперь… Я очень любил Веру. Очень. – Павел быстро взглянул на Тому и сразу отвёл глаза. – Теперь… Я не знаю, как объяснить. Мне не посмотреть ей в лицо. Не спросить. А ведь она знала… Тома, она знала! Она это сделала!

– Что сделала? – с щекочущим тошнотворным замиранием внутри спросила Тома.

– Мы долго не могли иметь детей. Потом вот, Серый… – На этом месте Павел опять сбился. – То есть, беременности не было. Она лежала в больнице, сказала, что на сохранении. На самом деле, с какими-то болячками. Два раза. Отделение было при роддоме. Там и нашла эту санитарку. Время такое было, девяностые, бардак полный. И продать, и купить всё что угодно можно было. Вот она и… купила. Имитировала беременность, уверяла, что живота нет, это так бывает, редко, но бывает, особенно если плод маленький. Вроде как ездила к врачам, сдавала анализы. Даже потолстела! И потом сказала, что рожать пора, легла туда якобы, чтобы исключить риск преждевременных родов. В результате я уже смутно помню, что-то говорила про реанимацию, что не пустят меня, что не надо встречать… И привезла Серого. Мне сразу показалось, что он очень на меня похож… Так и стали жить, документы на сына она сама ездила оформлять. Только сейчас всё раскрылось, знала Верина подруга, она и рассказала. Через столько лет! Не понимаю, почему она мне не написала? Почему в газету? У той санитарки дочь, хорошая была девочка, училась в художественном училище, но в секту подалась, собралась уезжать куда-то в Тмутаракань, на Урал, жить в поселении, питаться энергией солнца. Где-то она там и сгинула потом. Ребёнка хотела взять с собой. Отец, тоже парень молодой, студент, тоже вроде художник, даже не знал о её беременности. Она скрывала. Верующая была. Знала мать. И эта мать продала Вере мальчика после дочкиных родов. Не знаю, как она убедила дочь отдать ребёнка. Передала его жене, специально для этого встречались. Девочка рожала под Вериным именем. Жена передала свой паспорт. Как они не заметили разницы во внешности, я до сих пор не понимаю… Той девочке было девятнадцать, а Вере уже двадцать семь. Как это всё вообще получилось провернуть, как она смогла быть такой спокойной, хладнокровной!

Тома молчала подавленно, что говорить, она не знала, выражать своё сочувствие не решалась. Павел был в состоянии острого стресса. Тома вспомнила университетские лекции по общей психологии: переживая несчастье, мужчины обычно становятся молчаливее, замыкаются. Женщины зачастую, наоборот, рассказывают о горе всем подругам, незнакомцам на улице, даже встречающим их дома кошкам и собакам. Так легче, в проговаривании уходит часть боли. Хотя много раз Тома наблюдала тоскливо-неразговорчивое переживание горя у женщин и болтливое страдание мужчин. Мужчины тоже обладают развитым навыком выливать ушат неприятностей на близких друзей.

Значит, Пашка действует по условно женскому принципу. Либо… Либо она для него, как это ни парадоксально, самый близкий друг. Он, что, за эти годы другого не завёл? Ведь она сама успела влюбиться и выйти замуж. При этом они с Матвеем настоящие друзья. Что бывает редко. Может быть, даже надо меньше быть друзьями, потому что тогда, в тёмные эпохи семейной истории тебе меньше будут доверять и жаловаться. Тома опять внезапно, до дурноты ощутила запах цветов и разрытой мокрой земли. И увидела детский гроб, маленькое спокойное фарфоровое лицо с голубоватыми веками. Опять прошлое схватило её зубами как агрессивная дворняжка, которая молча догоняет жертву, впивается острыми зубками в лодыжку, и только потом громко лает.

Тома смотрела на своего друга, который был для неё когда-то так важен. Так необходим. Он воплощал в жизнь то, что она никогда не решилась бы сделать одна, без союзника. Но он требовал полной зависимости. Он был для неё товарищем, а она нет. Она была талисманом. И как любой талисман имела право только дарить владельцу вдохновение и чувство безопасности. Теперь Павел сильно изменился. Он нуждался не в талисмане, а в спасителе.

Тома думала, а что было бы, если бы, они бы… И многочисленные «бы» выстроились в её сознании каким-то глухим забором, мешающим находиться здесь и сейчас. Пашка воспринял её молчание по-своему.

– Я понимаю, что это всё нельзя рассказывать… – пробормотал он. – Это в конечном счёте наше очень личное. Вернее, моё теперь. И Сергея. То есть Глеба. Серый хочет найти родителей. Вера умерла, а мы теперь будем разбираться. Распутывать клубок.

– Ну, я думаю, за то, что она умерла, её уж точно ругать не надо, – тихо заметила Тома. – Чего ты боишься? Что биологический отец окажется важнее тебя? Это очень маловероятно. Ведь ты был уверен, что… – Она запнулась, потому что не знала, каким из имён правильно назвать мальчика.

– Глеб, – быстро сказал Павел и поморщился как от зубной боли. – Хотя он хочет быть Сергеем. Но тот… отец, он его Глебом зовёт.

– Значит, будет – Глеб-Сергей, вроде как двойное имя на западный манер, – улыбнулась Тома. Это немного разрядило обстановку. Пашка опять расслабился, заулыбался, даже оглянулся вокруг, словно только в этот момент заметил, как красив весенний парк.