Юлия Парфенова - По весеннему льду

После фильма Тома пошла гулять с Баронетом, уставший Матвей ушёл наверх, в спальню. На улице было ещё совсем светло, белые ночи разгорались, готовясь к июньскому торжеству. Тома брела привычной дорогой, мимо леса, изредка встречая знакомых собачников со своими питомцами. Вернулась затихшая было днём тревога, к ней прибавился сильный озноб. Весенний воздух казался сырым и очень холодным.

Она представляла Пашку, который в полном одиночестве лежит у себя в квартире, глядя на светлый квадрат окна. А, может, не квадрат, а узкую белую щель, между шторами. Или шторы у него совсем задёрнуты, и он просто смотрит на стену. И не выключает свет. Ведь когда донимает болезнь, человек не может выключать свет, темнота съедает заживо последние остатки душевного самообладания, это Тома знала точно. Она сама ужасно боялась темноты с детства. Темнота ассоциировалась со смертью. Маленькая Тома проводила пару летних месяцев с родителями матери, и прекрасная летняя жизнь, наполненная по горлышко запахом травы, цветами, ягодами, шумом старых сосен, растущих на участке, вся эта летняя сказка чётко делилась на день и ночь.

Этот разлом света и тьмы произошёл, когда Томе было лет семь, а может, даже чуть меньше. День был прекрасен, ночь – мучительна. Маленькая Тома спала в одной комнате со своей второй бабушкой, их кровати стояли совсем близко. Каждую ночь Тома боялась. Страшно было невыносимо, Тома не могла заснуть, она была занята важным делом – слушала, как дышит бабушка. Дышит – значит жива. Девочка задерживала собственное дыхание, чтобы не шуметь, но сердце не слушалось и оглушительно стучало, не в груди, а почему-то в ушах. Иногда Тома старушку будила, не доверяя тихому посапыванию с её кровати. А вдруг, это последнее посапывание? Мягкосердечная, всегда чуть суетливая вторая бабушка тревожно спрашивала, что у неё болит, а когда выясняла в чём дело, долго ворчала, прежде чем снова заснуть: «Глупостями какими занимаешься, я не умру, пока ты не вырастешь, а когда вырастешь, может, доктора придумают таблетку какую волшебную». Про «таблетку» и «вырастешь» говорили и родители. Правда, с большим оптимизмом и гораздо более уверенным тоном. Это позволяло заподозрить, что проблема с волшебной таблеткой тянется уже довольно долго, без видимого результата. На все эти умозаключения семилетней Томе ума вполне хватало. Почему взрослые считают детей глупыми простачками, неспособными к последовательному анализу поступающей информации?

Кстати, приснившаяся бабушка со стороны отца, была куда более сурова и прямолинейна. Если она не хотела отвечать на вопрос, то просто молчала. Или резала правду-матку. Про смерть она сказала просто: «Все умирают. И это не самое страшное, бывает хуже». И в этом было что-то целительное, успокаивающее. Тома даже не переспрашивала, что именно бывает хуже смерти, но кожей ощущала, что опыта страхов и несчастья у отцовской матери предостаточно, а значит, она знает, как с ними бороться. И когда-нибудь ей тоже объяснит.

Тома прекрасно понимала, что помочь человеку с психиатрическими диагнозами она не сможет. Тут доктора нужны. А то, что он её видит везде, так это мозг шутки шутит. Он на ней сфокусировался и получилась сверхценная идея – Тома-спасительница. А её голос он вообразил. А когда услышал, то внушил себе, что именно этот голос он и слышит. Мелькнула в числе прочих и гаденькая мысль, про то, что ей повезло не влюбиться в друга детства. Вот влюбилась бы и что? И как? Тут очередной осколок принёс ей пристальный взгляд тёмных глаз. Господи, зачем она вообще к нему поехала…

Перед сном, она пристроила ноутбук так, чтобы не светить в лицо спящему мужу, и погрузилась в статьи о психиатрических заболеваниях. Медфильмы, где доктор, находящийся за кадром участливым и неприметно провокационным голосом задавал вопросы больным, ввели Тому в состояние мутной бессонницы. Больные проникновенно и серьёзно рассказывали о своих галлюцинациях, голосах, приказывающих совершать странное. Одна женщина очень интеллигентным и милым голосом описывала свою безотрадную историю: «Понимаете, я знала, что инопланетяне уже захватили землю, все спустились в метро и там прятались. А меня они не тронули, из-за особого запаха, он им нравится. И, знаете, ведь я рождена необычно – отцом, через рот. Да-да, они это устроили…» Слушать это было совсем не смешно, слушать это было страшно. Куда она собралась влезть? В область, ещё недостаточно изученную медициной, ведь, что такое сознание человека, и какие шутки может с ним играть его собственный мозг, не очень хорошо представляют даже специалисты.

И где её хвалёная твёрдость в повседневной жизни? Куда она пропадает? Почему она была в состоянии владеть вниманием класса, разруливать сложные ситуации, быть спокойной в эпицентре родительских скандалов и не может справиться с собственным сознанием? Невозможно так остро реагировать на информацию, ведь информация стала захлёстывать людей как мутные волны штормового моря. Волна сбивает тебя с ног и несёт, переворачивая, как щепку, не давая возможности сделать вдох. Тебя обдирает о прибрежный песок, в рот попадает всякий мусор, и в самом худшем случае – ты погибаешь. В лучшем – побитый и исцарапанный бредёшь зализывать раны.

Тома убрала ноутбук и лежала на спине, сканируя темноту широко открытыми глазами. Сна не было. Тома с тоскливым страхом представила длинную бесконечную ночь, но тут сбоку вздохнул Матвей, обнял её, тихонько поцеловал, рука его была горячей и настойчивой. Обычно Тома сразу давала увлечь себя в чудесный процесс, не требующий рефлексии и размышлений. Но сейчас ей было слишком плохо. Казалось, что болит всё, включая мучающую её память. Обожженная коленка напоминала о той секунде, когда Тома услышала голос из прошлого. Как будто ожог остался не только на ноге, но и на душе. Тома мягко отстранилась, и Матвей, вздохнув, отвернулся. Она заснула только к пяти часам утра.

Несколько следующих дней слились в тошнотворное состояние непрерывной тревоги. Тома механически делала свои дела, гуляла с Баронетом, даже печатала текст, как зомби, не очень вникая в то, что пишет. Она видела свои руки, понимала, что ходит. А потом вдруг просыпалась на диване и видела, что на улице темнеет.

Приезжали домашние, ели ужин, который она готовила, очевидно, во сне. По крайней мере, сама она не помнила процесса. Ночь приносила темноту и бессонницу. Они сливались, превращаясь в мучительное душное облако. Тома перестала ложиться в постель, просто уходила вниз, садилась в кресло, закутавшись в плед, и сидела так до утра. В этих промежуточных между сном и явью состояниях она видела сны, хотя могла поклясться, что не спит. Последний сон хорошо ей запомнился. Будто бы она приехала в город, где всё сумрачно, как перед грозой. Нашла среди серых новостроек дом. Дом Павла. Она помнила его с детства, подъезд, лестницу, синюю дверь. И вот ступеньки, дверь, она стоит и смотрит на звонок. Вспоминает сцену с Раскольниковым перед дверью процентщицы. Вот сейчас. Сейчас она услышит шаркающие шаги. И вместо друга детства дверь приоткроет кто-то в маске морщинистой ведьмы. Вдруг на верхней площадке раздаётся шорох, и слышен придавленный ладонью чих. Или всхлип.