Юлия Парфенова - По весеннему льду

Когда они продали ради жизни на природе городскую квартиру, сосед, постоянно транслировавший недовольство окружающей российской действительностью, но при этом совершенно не обделённый материальными благами, горько заметил:

– В богатенькое гетто с охраной переезжаете?

Тома тогда не нашлась, что возразить, хотя переезжали они в скромный посёлок для среднего класса, никаких дворцов с лепниной и гектаров угодий там не наблюдалось, небольшие участки с симпатичными домиками. Да, общество превратилось в слоёный пирог, где люди с одинаковым уровнем образования, но разными с точки зрения возможностей личного бизнеса профессиями, самым печальным образом разделились по уровню жизни. В разных слоях зачастую оказывались даже дети из одной семьи, если кто-то из них был бюджетником, а кто-то создал своё дело. Поэтому вышедший из привычных реалий сравнительно однородного и безопасного существования постсоветский человек, попал на поле тлеющей гражданской войны раннего капиталистического беспредела, где бедность и богатство непосредственно влияли почти на все сферы жизни, а границы между ними делались всё резче. Даже в их посёлке всё было очень странно – брошенные, недостроенные дома зарастали высокой лебедой и зловещими зонтиками борщевика, рядом высились громады четырёхэтажных дворцов с огромными участками, а сами они занимали небольшой дом, еле-еле справляясь с финансовой нагрузкой по его обслуживанию и содержанию. Но в любом случае, эта картина устраивала Тому гораздо больше, чем однородность вип-поселений, с огромными особняками, со своим закрытым мирком, отделённым от народа в бытовом, социальном и правовом отношении. Острова победивших денег в стране, где париями стала основная часть населения, напоминали гигантские, но очень тяжёлые золотые плоты, в открытом океане, где постоянно усиливается ветер. Общество превратилось в грозовой перевал, где небо постоянно кипело темнотой и хаосом, а люди томились неясным ощущением беды.

Она помнила, как на городские улицы вышли пёстрые толпы, с надувными жёлтыми уточками и кедами, которые развешивали даже на фонарях. Что-то в этом было из детства… Как у наших у ворот, чудо дерево растёт… Не цветочки на нём, не листочки на нём… А чулки, да башмаки, словно яблоки… С больным горлом Тома пересидела тот стихийный бунт дома. Она с грустью смотрела на лица людей, ловила их настроение, их слова, которые резким шумом врывались в комнату из прямых трансляций. Бесчисленные молодые, юные, даже почти детские лица поразили её. Она с болезненной горечью смотрела на кадры, где мальчишка-старшеклассник, худой, плохо одетый, с красным на холодном ветру лицом кричал, захлёбываясь: «Мы здесь – власть! Сами вы, гады, держитесь!» Ему внимало озябшее в лёгкой одежде сиреневых кустов Марсово поле, на короткое время ставшее гайд-парком. Кого оно только не держало на своей широкой терпеливой спине: подмостки царских летних театров, солдат, которые вколачивали в пыль чеканный шаг, толпы гуляющих, даже северных ездовых собак, катающих на санках желающих, и такое было. Но детей, залезающих на фонари, и такое количество мирных водоплавающих всех форм и размеров, внезапно ставших символом неравенства, оно ещё не видело, и, наверное, сильно удивлялось.

И этот протест, расцвеченный разнообразными игрушками, что добавляло в него какое-то странное мультяшное ощущение гротеска, был явно не последним. Расколотое противоречиями общество было похоже на перезрелый гранат, лопнувший прямо на ветке дерева. Тома видела такой в южной стране и долго смотрела на это осеннее уродливое чудо.

Вечный и поэтому сакральный призрак всеобщего благоденствия, который, как мираж в пустыне, всегда кажется близким и легко достижимым, а потом превращается в очередное смертельное и бесцельное скитание по пескам, наверное, нужен душе человека, размышляла Тома. Странно не мечтать о потерянном рае, даже убедившись, что построить его силами воодушевлённых человеческих масс, невозможно. Котлован остался незавершённым, но в него падают и падают бегущие люди, и крикнуть: «Беда, барин, буран!» некому, лошадки давно везут пустую кибитку.

Тома ехала по полупустому в этот час пригородному шоссе и смотрела на гигантские билборды с цифрой один, оставшиеся с майских праздников. Среди них неожиданно мелькнуло лубочно сделанное изображение Ксении Петербургской, с какой-то молитвенной надписью. Повесили его совсем недавно. Тома хмыкнула и рассердилась одновременно. Идеологические политтехнологии на высоте. Праздники и святые – чем ещё утешить население? Невыносимо стала болеть шея, настроение окончательно испортилось. И в довершение кольнула-вспомнилась фигура старика-монаха из недавнего сна.

Да почему этой весной она без конца думает о снах? И немедленно мысли потекли в направлении литературных ассоциаций. У Чехова монах хоть говорил понятно, излагал внятно, что и как. А у неё? Только почему она не могла разобрать его слов? Ведь они были так важны, для понимания чего-то крайне важного именно для неё. И от чего было такое радостное ощущение неимоверного облегчения? Тома усмехнулась, ну вот, опять докатилась до жажды мистических озарений. И запретила себе думать о снах. Действительно, сколько можно? Ну хотя бы временно, трусливо шепнуло подсознание.

Она приехала в город, нашла удобный въезд в парк, припарковала машину, заглушила её и задумалась. Правильно ли она поступает? Она сидела не шевелясь, глядя на зелёную шумящую стену берёзовой аллеи, время ещё оставалось, можно было просто сбежать. Этот выход показался Томе настолько правильным и соблазнительным, что она даже зажмурилась. А потом резко открыла глаза, вышла и быстрым шагом двинулась к пруду, который уже поблёскивал светлым зеркалом за деревьями. Кстати, почти ничего в парке не изменилось за прошедшие годы, разве что появились новые красивые фонари, да кустарник около пруда был аккуратно подрезан. По-прежнему, здесь было немного людей, особенно сейчас в будний день. Пара молодых женщин с колясками в отдалении и всё. Томе показалось, что дорожки парка необычайно чистые и светлые, каждой песчинкой мелкого песка отражают весеннее небо. И это вызвало неясное, томительное в своей неопределённости воспоминание, откуда-то издалека, совсем издалека. Тома задумалась, и вдруг увидела Пашку.

Он сидел на ближайшей к ней скамейке. С первого взгляда Тома поняла, что это раздавленный человек. Ничего давнего, детского в этом лице не было. Собственно, не было и иных вещей. Пустое, отражающее небо, закрытое окно. Что там, за чисто вымытым стеклом – непонятно. Ноги у Томы стали очень тяжёлыми и ватными одновременно. Она медленно подошла и окликнула: