Михаил Зуев - Грустная песня про Ванчукова

Сергей Фёдорович возвращался из Казахстана притихшим. Выходило так, что первый раз в жизни ему нужно было принять решение не про станки, не про железки, не про больше стали и проката советской стране, не про прочее светлое будущее. Совсем нет! А – звучало-то как несмешно – про себя самого как живого человека. К такому не привык. Такому научен не был. Ванчуков против своей воли вспомнил сказку про Буратино: нарисованный на холсте очаг, длинный нос и потайная дверь. Буратино, понятно, был он сам. Длинным носом выступил другой орган. Но, что до очага и двери, они от того не стали менее устрашающими.

Евгению – да, боялся. Но выслушала спокойно. Встала со стула, подошла медленно, подняла руку. Залепила пощёчину, не сильно, не чтобы сделать больно – чтобы сделать памятно. Сказала: «Развода тебе не дам». Вздохнула и вышла из комнаты вон. Отрабатывать три месяца не пришлось: Барышев даже из своего далёка на старом месте оставался в силе. Всё уладил. Отпустили за две недели.

Тысяча километров по прямой. Полторы – по шпалам. Ванчуков выкупил всё купе, чтоб не мелочиться. Чемоданов набралось штук пять, может, шесть. Ещё коробки какие-то, но те сразу в багажный вагон, без разбора. Изольда хотела груз отсортировать, вдруг что в дороге пригодится, но Сергей сказал – лишнее.

В начале декабря. Отъезжали поздней ночью, в пляшущем свете фонарей. Студёно, ветрено, скользко. В вагоне натоплено ой как жарко. Кровь, застуженная ледяным суховеем, хлынула удушливой волной сразу в лицо, будто от пощёчины. Лицо с мороза запахло одеколоном, будто только что сбрызнули. Сергей снял охолодавшее пальто с цигейковой подстёжкой, бессильно опустился на диван. Женщины обустраивались напротив.

Ванчуков не мог понять, что происходит. Эти две женщины теперь были его новым домом. То есть он должен был чувствовать, что вроде как сейчас дома, никуда не уезжает; это дом теперь ехал с ним. А Сергей совсем не был дома. Как на новом месте – проснёшься ночью, встанешь по нужде, пока идёшь – соберёшь всю мебель и все углы, потому что не знаешь, куда и, главное, как. Не знаешь, как быть. Как жить – знаешь, как быть – нет. Но ведь он и с Женей не был дома! Давно уже не был дома нигде. Впрочем… всё же с Женей – был. Совсем недавно. Совсем недолго. В то короткое мгновенье, когда, сухо треснув, сгорела в воздухе последняя пощёчина. Люди хорошо запоминают, как что-то начинается, и совсем не помнят концов. А Ванчуков запомнил. Как будто кто-то другой сказал ему: «Запомни». Вот и запомнил. Не понял, но запомнил. Теперь же он сидел на диване в вагонном купе, как пришпиленный, и деваться ему было некуда. Будущий ребёнок спутал все карты, лишил всех планов, лишил вообще всего. Иза от ребёнка избавиться отказалась наотрез; рожать бы стала в любом случае, ситуация бы всплыла… А его уже однажды из партии исключали. Так что – без вариантов. Членом и мудями копаем мы могилу себе.

Зашла проводница: «Граждане, билеты готовим… до конечной?.. вижу… хорошо… постельное рубль с человека… да, сдача с пяти есть, на стол вот положу… вафли и печенье семьдесят копеек… рубль обратно взяла… чай принесу сейчас… приятного пути…» Вагон тронулся не то со вздохом, не то со стоном. Со скрипом. Прошлое не отпускало, а будущее – как несмышлёный малыш, затерялось где-то в пути, заблудилось, не торопилось отыскаться.

Калерия Матвеевна, чуть стесняясь, исподволь разглядывала впервые в жизни случившегося у неё зятя. Чем больше узнавала Сергея Фёдоровича, тем больше он ей нравился. Было странное чувство, смесь радости и досады. Радости оттого, что наконец в доме, какой и домом-то назвать было большим преувеличением, появился мужчина. А досада?.. Она не хотела себе признаться, но почему-то наперёд знала, что Изольда недостойна Сергея. Изольда слишком топорная, слишком истеричная, размазня, слишком никакая, чтобы обладать таким мужчиной. Калерия Матвеевна поморщилась. Изка не сможет распорядиться богатством, что ей нежданно привалило. Калерия дочь не любила; от дочери зависела. Порядок вещей был нерушим, надеяться не на что. Она знала, что, скорее всего, это её последний поезд в жизни: отказывают ноги, плохо работают почки, тяжёлым камнем перекатывается сердце; трудно дышать. Поезд прибудет в точку назначения, и дальше ехать станет некуда. В душе Калерии, как всегда, крепло раздражение в адрес Изы. Только теперь, глядя на ещё пока последними силами молодого Сергея Фёдоровича, Калерия Матвеевна вдруг увидела на его месте бывшего мужа; Михаила Ивановича, которого сама, плача при этом, сожрала без остатка – и поняла, что Иза сделает с Сергеем то же самое. Так что – без вариантов. Ни Изольда, ни мать не умели быть по-другому.

Изольда же ни о чём не думала. Природа защищает беременных от тревог гормональным фоном. У Изы был теперь вдруг муж. Наверное, любимый – ну да, мужа же положено любить, ну, значит – любимый, а как же иначе… Изольда даже забыла своё обычное чувство, мироощущение такое, что её поезд сто раз уже ушёл без неё (и то было правдой), что опоздала она отправиться в путь лет на десять как минимум (и то тоже было правдой), что дурёха-то она последняя-распоследняя (не было правдой, но мать постаралась). Муж был не совсем муж (паспорт открой, бестолочь ты такая!), но всё равно был в полуметре, здесь, в купе, с чаем и печеньем, значит – муж, и прочь сомненья.

У Изы была мать. Её Изольда ещё неделю назад готова была уничтожить: вот ещё слово, вот ещё два, и я за себя не отвечаю… Но теперь к матери была лишь непонятно откуда вынырнувшая любовь и даже какая-то давно забытая нежность, потому что: «Меня не тронете, я в домике!.. я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл…» Иза знала, что теперь она сама уже – почти мать; а значит, индульгенция готова, выписана, защитной мантией вкруг неё обёрнута! Изольда теперь та самая «как все», и будто не было двадцатилетнего непрекращающегося пилёжа, обучения жизни, когда та, что сама жить не умела, сама – не сумела, имела вероломную наглость учить ту, из кого высосала все соки. Своими руками, выжив мужа, лишила девочку будущего. И вот они: две женщины, ошпаренные, сваренные вкрутую созависимостью, плечом к плечу на купейном диванчике, и ядовитая их паутина всё крепче и липче опутывает коконом Ванчукова, кто должен стать их, наверное, последней, финальной жертвой.

Но пока – ещё не время. В купе есть четвёртый. Ради него всё затевается! Он скрепляет несчастную троицу. Он ещё не здесь – доживает, додыхивает последние денёчки в Сидпа Бардо; не знает имени мира, куда придёт; не знает себя, не знает судьбы, не ведает будущего. Ещё не родившись, ещё не став – уже правит тремя судьбами. Он – главный в раскладе. Потому что если б не он, то и колоду тасовать не стали.