Михаил Зуев - Грустная песня про Ванчукова

Коротко посмотрев направо, Ванчуков перебежал асфальтовую нитку дороги. За забором виднелись два пятиэтажных институтских учебных корпуса, химический и биологический. Лекция была назначена в биологическом, на втором этаже. Ванчуков снял куртку, повесил в пустой гардеробной, поднялся по лестнице. Дверь в аудиторию открыта. Почти все девчонки и мальчишки из первой группы вечерней биологической школы были в сборе. Олик раскланялся с сидящими. Плюхнулся на скамью, расстегнул папку, достал общую тетрадь и своё главное богатство: японскую чернильную ручку с золотым пером. Открыл тетрадь на чистой странице, свинтил колпачок с ручки.

В аудиторию вошёл молодой стройный невысокий брюнет в роговых очках с тяжёлыми линзами. Его светлая улыбка летела впереди него.

– Привет, ребята! – сказал студент четвёртого курса биофака Саша Козак. – Все в сборе?

Староста первой группы, сидевшая на первом ряду, кивнула.

– Ну, тогда начинаем! – довольно сказал Саша, включая проектор. – Кто там у двери? Погасите первый ряд ламп, пожалуйста.

На тыльных сторонах ладоней, промокнутых вафельным полотенцем после мытья горячей водой с мылом, ощетинилась сеточка мелких трещинок. Сквозь, то тут, то там крошечными точечками проступали маленькие тут же подсыхающие алые капельки. Кожа едва ощутимо чесалась, саднила. «Красота какая. Цыпки. Довела руки вода, совсем добила», – вздохнула Изольда.

Расстелив на пёстрой пластиковой столешнице пошатывающегося кухонного стола с разболтанными ножками позавчерашнюю «вечёрку», Иза чистила картошку. Картошка из овощного на Беговой, как всегда, была плохой. Мелкая, подмороженная, склизкая даже после мытья, подгнившая. Чистить такую надо внимательно, осторожно, чтоб не пропустить едва различимые коричневато-белые вкрапления отмороженной гнили. Возьмёшь кило – половина, а то больше, в очистки.

Невдалеке звонким металлом щёлкали аляповатые, из лакированных деревяшек, со штампованным циферблатом батареечные ходики, пришпандоренные криво вкрученным шурупом к фанерке декоративного короба, скрывающего канализационный стояк. Каждый щелчок – Изольда знала – гулко отдавался в самом дальнем уголке тёмной пустой холодной квартиры. Пока не вернулся муж, Изольда всегда проветривала, в любую погоду устраивала сквозняк через коридор из спальни в большую комнату – будто открытые фрамуги способны побороть всегдашнюю прилипшую к стенам затхлую табачную вонь. Темнело быстро. «Свет зажечь, да руки мокрые, грязные – снова мыть, опять станет противно жечь кожу. Ладно, дочищу как есть. Авось не порежусь».

За всё ощутимее наливающимся фиолетовыми чернилами окном гулял с подвыванием ветер. Остальные дома не доставали до верхотуры двух шестнадцатиэтажек-близнецов, одиноко подпиравших шатёр низкого неба в глубине тихого района, затерянного меж ипподромом и вокзалом. Взгляд Изольды птицей вольготно летел на полкилометра вперёд, до самого Ленинградского проспекта. Через широченную, в три нитки, улицу на крыше двенадцатиэтажной «сталинки» с номером «18», рождённой причудой американской мечты неведомого архитектора в конце пятидесятых, едва заметно засветилась, а вскоре, прогревшись – заполошно вспыхнула яркая никому не нужная реклама «ROBOTRON/ DARO /DDR» [17] Daro и Robotron – государственные компании из Германской Демократической Республики, производившие счётно-вычислительную технику. . Буквы, образующие первое и последнее слово, были не так высоки. Не мигая, ласкали взор насыщенным зелёным – так, что хотелось всё забыть и смотреть не отрываясь. Центральные же литеры, высотой в два, а то три человеческих роста каждая, зажигались, гасли, волнами снизу вверх меняли цвет: зелёный… красный… жёлтый… зелёный… красный… d… da… dar… daro…

Даро… даро… жизнь прошла даром… лишь блеклая пелена за хрупкостью оконного стекла.

Мама.

Маму, пока та была жива, Изольда ненавидела. С каждым днём больше. Уже некуда было, но, оказалось, есть. Ненавидела за всё. Жарче всего Изольда ненавидела мать за то, что сама была неспособна взять и повернуть всё с головы на ноги. Просто взять и мать полюбить. Выходило так, что ненавидела Иза не мать; ненавидела – в матери – саму себя. Мать же, словно в насмешку, всё подливала масла в огонь. Казалось, не хотела дня, не могла недели прожить без того, чтоб не разбередить раны дочери. Если раньше Калерия Матвеевна выясняла отношения наедине – хотя какие такие там были «отношения» и что можно было выяснять сорок с лишним лет подряд?! – то потом даже и Сергея Фёдоровича стесняться перестала.

Тот просто плюнул на идиотские бабские дрязги и стал ещё больше времени проводить на работе. Иза же словно забыла, что у неё есть сын. Наверное, от большого ума последовала примеру мужа. Её выбрали в заводской профком. Никто ведь особо не хотел гнуть спину на благо общества, а тут вдруг – такая для всех удача. Отвечала в профкоме за «детский» сектор: путёвки в ведомственные ясли, детсад, зимние санатории, летние пионерские лагеря. Путёвки за полстоимости – для малоимущих семей, совсем бесплатные – для матерей-одиночек. Несчастные бабы шли с бедами к Изольде косяком, как обречённый лосось поднимается холодными бурлящими таёжными речками в верховья на нерест. Изольда Михайловна вопросы решала чётко, справедливо. Оперативно. Мамаши на неё чуть ли не молились. Знали б они, почему в Изольдином окне до ночи не гаснет свет… Знали бы: собственный сын, не видя толком ни отца, ни матери, заперт дома с немощной бабушкой и как манну небесную ожидает вечернего мультика по телевизору в семь пятнадцать. Ни в чём не виноватый малыш, ни разу не воспользовавшийся ни бесплатными яслями, ни садом за полцены, ни прочими эманациями счастья. Это же – как замечательно, как современно: любить детей! Чужих.

Мать слегла в один день, внезапно. Ещё утром бодро собачилась, отправляя Изу на работу. А днём позвонила соседка снизу: «… плохо… совсем плохо, вызывали скорую… сразу без разговоров – увезли… да, ваш Олик сидит у меня… нет, поел хорошо, нет, не плачет, да нет, не беспокойтесь…» Вскорости мать из больницы выписали. Привезли, подняли на стуле на четвёртый – без лифта же; положили на кровать.

И всё. Пять лет пластом. Все дела под себя. Пролежни. Дистрофия. Бронхит. Пневмонии. Кахексия. Работу Изольде, понятно, пришлось оставить.

Речь Калерии Матвеевне не отшибло. Но поменялась мать кардинально. Когда её только привезли, Изольда вся внутренне сжалась, машинально приготовилась к новому потоку придирок и оскорблений. Вместо – была тишина. Мать молчала неделю, только в ответ на вопросы головой мотала: «да», «нет». Через неделю тихо заплакала и впервые в жизни попросила у дочери прощения. Без театра, без ажитации. Оказывается, могла так разговаривать. Умела.