Светлана Колесникова-Лескова - Отражение в зеркале. Роман

– Маруся, хочешь киселику? – жалобно вопрошал Евдоким, – я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? – Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.

– Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, – отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.

– Дуся! – окликнула она его вдруг – Я бы… Хлебушка… Помнишь, с постным маслицем, а сверху – сольцой…

– Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету – автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели… Нету. Хотя… Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я… Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, – он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.

Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.

– Умирает моя Маруся, – билось неотвязно в голове, – хлебушка хоть перед смертью бы ей… Эх… А как же я без неё?..

Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.

– Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! – Евдоким даже засмеялся. – Уж там точно есть хлеб!

Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись.

Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.

Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.

– Тебе чего? – недовольно спросил он.

– Хлебушка.

– Какого хлебушка? Иди отсюдова!

– Я купить! – дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?

– Ме-е-лких, – передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.

Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.

– Держи! – крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.

– А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду. – Ничего, – подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. – Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой…

Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги… Да ладно, не впервой.

Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.

Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.

– Эка, дурак я, – бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, – однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет…

Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через «пути», как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.

Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.

Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.

– Ежели бы не Иваныч, – в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, – не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был…

Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.

– Эге… – подумал Евдоким, – совсем что-то худо… – и попытался глубоко вздохнуть.

Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.

Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг, и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.

***

– А ведь я его тогда спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.

На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. Она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь – война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.

8. Метельная ночь

– Поспешил… Это, пожалуй, сильно сказано, – поморщилась Вероника и встала из-за стола. – Лучше мне пока оставить своего героя на том же месте. Пусть постоит немного и поразмыслит, что предпринять дальше. Да и мне совсем не повредит подумать о том же.

Она неожиданно почувствовала, что начинает терять контроль над повествованием. Задуманный ранее ностальгический рассказ о поездке на родину против ее воли начал превращаться в нечто совершенно иное, обрастая множеством незапланированных событий и поворотов. Один Бог теперь знает, к какому финалу все это ее приведет.

Вероника всегда отличалась непредсказуемостью и подчас могла удивить даже самое себя. В театральную свою бытность, во время исполнения она находила совершенно неожиданные краски, насыщая исполняемое произведение новыми, спонтанно возникающими оттенками чувств и мыслей.