Дмитрий Красавин - Королевский сад

Равнодушное, тусклое небо нависало тучами над рябью Балтики и бросало на нее снег. Мокрый, холодный, он бил по глазам, лез за шиворот и ручейками стекал по спине.

Снег, снег, снег… Ему не было никакого дела ни до тебя, ни до моих канувших в Лету надежд. Он рождался в небе, чтобы покружиться над палубой и исчезнуть за бортом судна.

Шесть часов мы простояли на рейде. Ночью, раздвигая носом снежную слякоть, судно вошло в канал. Где-то там, на другом его конце, нас ждали шум и огни чужого города.

Узкие ганзейские улочки старого Таллина, вы были такими милыми и уютными для нас. «Были», потому что нам уже не бродить вдвоем по вашей каменной звонкости: долгие четыре месяца следующего рейса, которые начнут свой отсчет через три-четыре дня стоянки, значат слишком много в противовес короткому знакомству двух случайно встретившихся людей.

Зыбкая вера в чудо растаяла, не выдержав натиска действительности.

«Так даже лучше. Так даже лучше», – повторял я про себя как сомнамбула.

Подошел буксир. Застучали каблуки матросов палубной команды. А снег все валит и валит.

На берегу ежатся фигурки встречающих. Восемь человек – не густо. Чужой порт – не все жены летят за сотни миль, чтобы взглянуть на своих мужей, порадоваться встрече и через считаные дни опять проводить их в долгий рейс. Я по-хорошему порадовался немногим счастливчикам и, задернув шторки на иллюминаторе, лег спать.

Мне снились твои желтые глаза, солнечные колечки волос. Ты стояла на Ратушной площади и махала мне рукой. Я побежал. Ты неожиданно прыгнула на вершину белого блестящего айсберга и, смеясь, стала раскачивать растущую на ней пальму. Большие спелые кокосы с грохотом посыпались вниз. Они подскакивали на ледяных боках айсберга, стукались друг о дружку…

Я открыл глаза. В дверь каюты стучали.

– Проснись, тебя к трапу вызывают! – донесся из коридора голос третьего электромеханика.

– Сейчас, – откликнулся я.

Поднялся с койки, плеснул в лицо пригоршню воды из-под крана, подошел к иллюминатору, открыл шторки и выглянул наружу.

Прошло уже четыре часа, как мы пришвартовались к стенке. Снег успел растаять, и только небольшая белая полоска в тени пакгауза напоминала о ночном снегопаде. Прямо перед иллюминатором блестела громадная гора соли. Портовый кран осторожно ставил на причал строп с коробами мороженой рыбы. Светило солнце.

Около трапа, запрокинув голову вверх, прикрыв от солнца козырьком ладони глаза, стояла невысокая худенькая девушка. Она прижимала к груди букет остроконечных хризантем и все время привставала на цыпочки, стремясь возможно скорее преодолеть пространство, разделяющее берег и палубу судна.

Я уже смирился с мыслью, что никогда не увижу тебя, что между нами никогда ничего не будет – ведь тогда я так и не сказал тебе о главном, а ты ничего мне не обещала.

Но это была ты.

Опрокидывающее всякую логику Чудо смеялось и махало мне с берега букетом остроконечных хризантем.

На песчаном берегу реки Времени окруженный со всех сторон Пустотой спал Демиург, а вместе с ним в предвечном сне покоились и сама река, и грядущие миры. Как и почему он решил вдруг проснуться, о том нам знать не дано, но это случилось. Открыв глаза и оглядев все сущее, Демиург принялся размышлять:

– Есть пустота. Есть забывшаяся в блаженном сне река Времени и песок на ее берегах. Есть я и обступившая меня со всех сторон темнота. Все неизменно, статично. Все во власти скуки. Хочется чего-то нового! Но чего?

Он лениво опустил ладонь в прибрежный песок, а когда поднял ее и поднес к глазам, одна песчинка скатились с пальцев божественной руки и, улетая в бездну, пронзила мрак светом.

– Ах, как она прекрасна! – воскликнул Демиург и, проводив взглядом летящую в Пустоту звезду, стал размышлять о красоте. Потом собрался было еще немного подремать, но взгляд случайно коснулся одиноко горящей во тьме звездочки, и сознание обожгла мысль:

– Если я усну, кто будет любоваться этим нежным теплым светом? Вокруг лишь тьма и скука – они не позволят ей гореть!

Стряхнув с себя остатки сна, он принялся двумя руками черпать лежавший на берегу Времени песок и сыпать в Пустоту. В одну горсть удавалось захватить не более десяти тысяч больших и малых песчинок. Стекая с ладоней тонкими струйками, они, радуя глаз Творца, вспыхивали и озаряли кусочки тьмы. Но тьма была настолько огромной, что маленькие звездочки лишь подчеркивали ее необъятность.

30 миллионов раз пришлось Демиургу черпать пригоршнями песок, прежде чем в одном из потаенных уголков темноты образовалось небольшое облачко из 300 миллиардов горящих звезд. Полюбовавшись исходящим от него светом и найдя, что это хорошо, Демиург назвал облачко галактикой, и тут же с новыми силами принялся за работу, создавая одну галактику за другой.

Когда их число превысило 500 миллиардов, запасы песка оказались исчерпанными, а воды реки Времени, хлынули в разлетающуюся во все стороны Вселенную, став ее неотъемлемой частью.

И было утро, и был вечер – день первый.

И снова подкралась к Демиургу спутница безделья – скука. Такая уж у нее природа – стремиться завладеть теми, кто оказывается не у дел. Однако, справедливо опасаясь гнева Творца, скука лишь слегка коснулась его своим крылом и, не осмелившись подступиться вплотную, в свойственной ей манере, решила действовать в обход – подчинить себе вначале Вселенную, и тогда, увидев бесплодность своих созидательных трудов, Демиург сам упадет в ее объятия и вновь забудется вечным сном.

В течение последующих трех-четырех миллиардов лет скука заполнила собой мир, и разбросанные Творцом звездочки-песчинки, одолеваемые ею, одна за другой стали угасать, образуя звездную пыль и газ, которые река Времени, раздвигая границы пространства, уносила в объятия тьмы.

Так бы и канула, только-только зародившаяся Вселенная в небытие, если бы не та, самая первая из сотворенных Демиургом звездочек, сердце которой, более чем у других звезд, было наполнено благодарностью к зажегшему ее и восхитившемуся красотой Творцу. По мере того, как рядом с ней зажигались все новые и новые звезды, благодарность в ней расцветала радостью, желанием гореть ярче и ярче. Но, когда подруги-звезды одна за другой стали угасать, радость сменилась болью. И эта боль, моментально передавшись сердцу Демиурга, обожгла его как собственная – такова природа любящих сердец. Будучи всеведущим, он сразу определил ее причину и, будучи всемудрым, стал размышлять, как можно спасти Вселенную от угасания во тьме. Но никакого логического выхода из создавшейся ситуации найти не удавалось. Все что зарождается, должно когда-нибудь умереть, все что горит – погаснуть. Бессмертие возможно лишь вне времени. Но вне времени царствуют тьма и скука, и более ничего нет. Какой толк от такого бессмертия?