Ярослава Предеина - Магия жизни бабки Манефы. Открой мОгию своей жизни…

Тут Ольга и сама почувствовала лёгкий жар, но не смогла бы определить ни его источник, ни то, где именно в теле он ощущается. Бабка зорко поглядывала на неё, устраивая малышку на перину с льняной простынёй, из-под которой свисал кружевной подзор и, казалось, рассеивал белый свет.

– Ох, ясны светы! Да тебе как бы не лишку, на сегодня-то! А вот давай-ка, укладывайся на животик-от, в колыбельку-ту свою… Щас мы и тебя, моя хороша, поправим да поладим маненько скалочкой – жива-то течь должна, не застаиваться бы ей… разгонять надобно.

Ольга, прямо в одежде укладываясь на плотике-зыбке, уже и совсем ничего не понимала, но слова бабки Манефы, её душевность и приятие всего как оно есть вызывали доверие и умиротворяли.

Тем временем, в закуте у протопившейся печи бабка Манефа весьма проворно успевала вершить важные, неотложные дела. Одним, отточенным веками, движением кочерги она отправила в загнёток переливающиеся жаром угольки и передвинула с шестка на освобожденное на поду место глиняный горшочек с молозивом.

Приподняв фанерную доску, служившую крышкой сельницы, нашарила под ней скалку, вынула, обмахнув от муки вышитым рукавом, и уже плыла обратно к колыбели, где с некоторым интересом и волнением ожидала Ольга.

Поначалу бабка, по-хозяйски оглядев тело женщины, вернее, пространство около него, огладила ладонью некоторые участки, будто считывая и вглядываясь в то, что требовало уточнения и ясности. Затем легонько начала орудовать скалкой, раскатывая тело, будто тесто.

«Видимо, я тесто не простое, а слоёное», – со смешком подумала Ольга, и бабка, будто отозвавшись на её мысли, но говоря сама с собой, раздумчиво изрекла:

– А наслоилось-то чё! Ну, ничё-ничё… У иной-то душеньки не токма своё, за годы нажитое, да чужое, привнесённое, а и вековы напластования, што по роду тянутся али с прошлых жизней ишшо…

И, делая Ольгу полноправной соучастницей сего действа, бабка стала направлять и удерживать её внимание:

– А вот тута што у нас? Ааа… ага… Да на што оно тут? Лишне-то нам не надоть… Щас, ща-а-ас… Будешь у нас гладка бабонька, справна, кака надо! А то ишь ты!..

И Ольга стала ощущать в каких-то местах на теле некие комковатые уплотнения или пузырики, какие бывают в тесте. Под скалкой они разминались, будто выталкивались ею на поверхность и сдувались, звуча и осознаваясь при этом какими-то далёкими воспоминаниями, словами и голосами.

Вместе с блаженным чувством освобождения и лёгкости пришло ощущение цельности и звенящей неги в теле, раскатанном и распластанном на досках «колыбельки». В грудине, где-то в лёгких, словно разгоралась печь и становилась почему-то больше пределов тела…

– Ну, вот ужо и хватит с тебя на раз-от! Освоить надобно… отдохнуть маненько. Ты лежи-лежи. А я покачаю тебя – ровнять надо живу-ту, равномерно штоб…

Она придвинула невысокую скамеечку, села на неё и принялась «добаюкивать» женщину, что-то напевая. Это пение старой Манефы без слов было удивительно красивым, чем-то родным и давно знакомым, умиротворяющим и уютным.

На это грудное звучание, которое сменилось потом на более глубокое нутряное гудение, отозвалось всё пространство вокруг. И заструилось, перестраиваясь ещё более ладным и совершенным. Засыпалось Ольге сладко.

И бабке вторил сверчок своим гимном мировому порядку и устроению.

Утром следующего дня Светлышок, проснувшись, распахнула глаза, и всё было для неё внове, казалось дружелюбным и помогало большому счастью маленькой девочки. И она нежилась на перине, рассматривая окружающее, впитывая усладу образов простых, настоящих, так не похожих на всё увиденное за три с половиной своих года.

Это был совершенно иной мир. Мир без обслуживающего персонала и гувернанток, без сенсорных смесителей и мёртво-чистых салонов авто и лифтов. Это был живой мир, не «через стекло лимузина» – только руку протяни!

Мир дышал, жил, двигался и переливался. Он менялся в чём-либо каждый миг, рождал запахи и звуки: отдалённый лай собаки смешивался с деловитым гоготом стаи гусей, спешащих по травяной дорожке сада к пруду. Шелест листвы сада и её ласковое пошлёпывание по зреющим яблокам вторил звяканью вёдер и скрипу колодезного «журавля»…

И запахи: отдельные, чистые, ясные! И детское сознание их стало тут же различать, чего не удавалось раньше: все, даже детские блюда от семейного повара были сложными на вкус, а запахи и ароматы друг друга перебивали, усиливали, гасили, утончали…

А в этом мире каждый запах был истотным, давал свою силу, отпечатывался на какую-то внутреннюю основу, да и сам становился частью этой «земли обетованной». Мать-сыра-земля источала незыблемую уверенность изначальных воззрений на мироустройство. Аромат свежеиспечённого хлеба и парного молока с земляникой несли ту простую радость бытия, что и через долгие годы, при одном припоминании, наполняет мощным желанием жить.

Тонкие запахи прелой листвы и навоза напоминали о том, что всё уходит, принимается землёй и вновь рождается. Манящие грибные потоки воздуха из сумрачных ельников и весёлых перелесков обещали тайны и открытия, находки и победы. Здесь мир открывался дивным, разумным и без каких либо жёстких краёв.

Плахи пола избы в полбревна были нагреты солнцем через окна и хотели передать тепло босым ступням девочки. Добродушная, основательная русская печь «улыбалась» ей длинными нитями с сушёными грибами, развешанными на боровике. Свою белёную «спину» она кокетливо прикрыла накидкой из овчины, будто приглашая посидеть на ней среди подвешенных к потолку и матице пучков медвяных трав, слушая удивительные сказки Деда.

Девочка улыбнулась.

По избе, оттуда, где с другой стороны печи потихонечку хозяйничала бабка, шёл аромат и звуки, обещавшие вкуснотень. Пучком гусиных перьев, переплетённых узорно суровой нитью по ости, бабка Манефа ловко смазывала сковороду растопленным маслом и наливала ложкой тесто. И оладьи румянились, шкворчали, распаляясь и торопясь выговориться.

Светлышок перевела взгляд на то окно, что выходило в сад. Оно было открыто, ветер нежно шевелил белые кружевные занавески…

Между занавесками в окне мелькало что-то красно-рыже-огненное. Это подскакивал петух. Он старался. Стремился и упорствовал в своём намерении разглядеть в окно то, что внутри.

Высоты завалинки под окном и своего роста ему явно не хватало, чтобы сделать это с достоинством. Подпрыгивания с вытянутой шеей получались неуклюжими, малиновый шикарный гребень несолидно заваливался набекрень.

Поэтому, после каждой попытки бравый герой делал вид, что он здесь по другим делам: с осанкой вельможи осматривал территории на предмет зёрен, шоркал шпорой и косил взглядом в сторону возможных зрителей. Не выглядев таковых, начинал новую серию подскоков.