Виктор Свинаренко - Белуха. Выпуск №6

– Нет, я не могу, – пятясь от саней, ответил Матвейка.

– А тогда возвертай мой двугривенный!

– Где ж я его возьму?! Проел уже… всё… до копеечки!

– А коли проел, то расплачивайся, – слезая с саней, грозно проговорил Рыбкин.

– Иван Васильевич, благодетель вы мой, сжальтесь! За что такую обиду чините мне? Да как же я могу руку на вас поднять!?

– А не можешь, тогда вот тебе. – С этими словами Рыбкин со всего маха ударил Птичкина по голове. Тот упал, шапка с его головы упала и покатилась в овраг. А сам Матвейка, распластавшись на молодом снегу, забился в судорожном стоне.

– Ишь поганец! Деньги взял, а дело сделать не желаешь! Вот тебе, вот тебе, скотина, – распалялся Рыбкин, пиная несчастную жертву по спине, по голове, по бокам, рукам и ногам. Взмок, тогда и перестал пинать. А Матвейка уже не стонал, не просил о пощаде, он молчал, ибо уже не дышал.

– Сдох, скотина, – злобно проговорил Рыбкин, смачно сплюнул на Птичкина и спихнул его в овраг. Волки нынче злые, сожрут.

Сел в сани, понужнул лошадь и покатил в город.

– Не удался план. Ну, не беда, нос себе могу и об берёзу расквасить. А опосля, как продам масло, деньги спрячу и скажу, что разбойники избили, деньги отобрали и лошадь увели. Сам едва жив остался. Вот и рассчитайся потом, друг ситный Василий Иванович, с поставщиками молока. Ни в жисть не рассчитаешься. А я с людьми рассчитаюсь и стану полным хозяином завода. Эх и жисть будет, развернусь… всем на зло. Купцом первой гильдии стану, дворянство получу, и, может, даже медалью наградят. А почему бы и нет! Я человек умный, не чета голи перекатной… Пташкину. Не ровня ты мне, и никогда им не будешь! Ишь, возомнил себя барином! Не бывать этому! – гневно крикнул Рыбкин и продолжительно засмеялся, пугая хрипом своим даже ворон, сидевших на одиноких деревьях, уныло стоящих вдоль дороги.

Из города Иван Васильевич выехал после полудня. В родную деревню возвращался в приподнятом настроении. Деньги за проданное масло лежали в мешке, глубоко зарытом в солому.

– Щас до брата доеду, деньги у него спрячу. За помощь лошадь ему отдам, а там и пешком недалече до деревни моей, – пять верст… до темна доберусь.

Через полчаса езды небо, до этого ярко сияющее синевой, заволокло чернотой, подул ветер, сильно, ещё сильнее и разразилась метель. Закружило, завьюжило, завертелось всё вокруг, ни зги не видать, и резко похолодало. Лошадь встала.

Весь остаток дня мела метель, всю ночь стонала земля, лишь под утро ветер стих, разъяснилось. Выглянуло солнце.

– Вот и славно, Господи! – возрадовалась душа Рыбкина, но недолго пришлось ей петь.

Попытался, было, Рыбкин тронуться в путь, только лошадь ни с места, дёргается, не может сдвинуть сани. Распряг её, решил верхом ехать, но опять неудача. По круп увязла она в глубоком снегу, брюхом в пышном снегу утонула, не могла сдвинуться с места. Посмотрел Рыбкин по сторонам, повздыхал, видит пригорок невдалеке, решил взобраться на него и осмотреться. Пошёл, утопая по грудь в снегу, в сторону пригорка. Подошёл, взобрался на него, изрядно вспотев, и вновь запела его душа. В версте стояла деревня, узнал в ней ту, в которой жил его родной брат. Заманчиво влекли в неё дымы печных труб. Пошёл, забыв о мешке с деньгами. Шёл долго, порой проваливался почти по грудь в глубокий снег, но всё же добирался до околицы, взмок, хоть раздевайся и выжимай одежду, вот уже и тыльная сторона огорода крайней избы, совсем рядом тепло и уют, там можно дать отдых телу, уставшему и измочаленному трудным переходом. Запах дыма печных труб приятно защекотал его ноздри. Млеет Иван Васильевич, не слышит и не видит беду приближающуюся. До тына рукой дотянуться оставалось, напала на него стая волков, одни валенки целы остались, да и то нашли их позднее в десяти саженях друг от друга.

Хозяйка крайней избы случайно взглянула на окно, как бы почувствовала что—то неладное, а окно в толстой изморози. Оттёрла, отскребла небольшой пятачок на нём, взглянула в очистившийся глазок и ахнула: «Господи, Боже мой! Страх божий! Человека рвут!» – вскрикнула. Пока суд да дело, пока кликнула мужа, – в хлеву обычным ежедневным крестьянским делом занимался, пока сообщила ему об увиденном, пока он мужиков собрал, – загрызли волки бедолагу, – одни валенки остались. Стал спрашивать деревенский люд, чьи пимы, все плечами жмут, дома, мол, все, – по лавкам, да по печам.

– Значит, путник какой, – поговорили и успокоились. – Свои деревенские все на месте, вот и славно, а чужак… что поделаешь, такова его доля.

В полдень ребятня, купаясь в пышном снегу, своими зоркими глазами рассмотрела в поле тёмное пятнышко, заинтересовало оно их, решили подобраться к нему и выяснить, что за чудо такое объявилось в их окрестности посреди поля на белом снегу. На лыжи встали и двинулись в путь, никого из взрослых не предупредили, – не отпустили бы, волки в округе лютовали.

Подобрались к пятну, а это лошадь, точнее то, что осталось от неё – кровь, копыта, хвост, клочки шкуры, рёбра, голова погрызенная, а рядом сани. Испугались ребятишки и быстренько в деревню, а там уже и поведали об увиденном. На «орехи» им, конечно, досталось.

Прибыли крестьяне к месту трагедии, с вилами, с топорами и оглоблями, мало ли что, вдруг стая волков объявится, осмотрели все внимательно и нашли мешок, в нём деньги и бумаги, по которым узнали, кто был тот человек, которого волки загрызли.

– Ясно, что он, а не другой! – утвердились в своём решении.

Сообщили в волость. Прибыли в деревню важные люди, осмотрели место происшествия, изучили пимы, описали бумаги, пересчитали деньги, что нашли в мешке, зарытом в санях, по ним поняли, кто был тот человек, волками задранный, и откуда он. Пока суд да дело, неделя прошла, в течение которой трудно пришлось Василию Ивановичу. Накинулась на него вся деревня и сдатчики молока из близлежащих деревень тоже. Вырученных за продажу масла денег должно быть две тысячи рублей, но ни денег, ни Рыбкина. Но главная беда была в том, что Зверев Семён Филимонович, настроив брата Василия на молочное производство, отказался давать деньги на развитие его, всё кончилось ста рублями, что дал ему в тот злополучный день, когда Пташкин обратился к нему с просьбой о помощи. А дело уже шло и Василию Ивановичу пришлось брать кредит под свой дом и землю, купить на эти деньги оборудование и нанять мастера. Рыбкин же вложил всего пятьдесят рублей, которые уже через месяц вытребовал обратно. По сути, компаньоном Пташкину он не был, и в бумагах таковым не числился, но Василий Иванович, помня о его помощи в тяжёлые времена, отчислял ему десять процентов от прибыли, что в прошедший год составило внушительную сумму, около трёх тысяч рублей. И вот сейчас Василий Иванович, с трудом сдерживая злобный настрой мужиков, – оскорбления, издевательства и чуть ли не побои, решился на отчаянный шаг, сжечь «молоканку» и себя в её цехах.