Елизавета Александрова-Зорина - Рюссен коммер!

– Добро пожаловать, наконец-то, – обняла она меня. – Как ты?

– Вот, – зачем-то протянула я руки, обнажив запястья, на которых ещё виднелись тонкие следы от верёвок.

Гудрун охнула и снова обняла меня.

Ей было пятьдесят, крашеные волосы, высокие скулы, мелкие морщинки вокруг глаз. Она хорошо выглядела и была улыбчивой. Внешне – типичная шведка, ну или типичная шведка в моём представлении. Её отец был сотрудником советского посольства в Стокгольме в конце 60-х, в Союзе у него осталась семья, а с матерью Гудрун случилась интрижка, за которую МИД быстро вернул его обратно в Москву. Гудрун выросла в Швеции и русский выучила только в начале 90-х, когда впервые приехала в Россию. Но отец умер от цирроза печени за месяц до её приезда, и они так и не встретились.

– А где твой багаж?

У Гудрун был мягкий шведский акцент.

– Это все мои вещи, – показала я свою сумку, в которой лежала пачка евро, зубная щётка с пастой и крем для лица, купленные в Лулео.

Гудрун всплеснула руками:

– Ладно, ничего, это всё наживательное, главное, ты в безопасности.

– Наживное, – машинально поправила я.

Мы поехали в отель, который выбрала Гудрун. «Леди Гамильтон» в Старом городе. 1500 крон за ночь, тесный, но уютный номер, на стенах – фотографии короля Карла XVI Густава и кронпринцессы Виктории, на тумбочке – журнал с портретом королевы. «Сильвии опять нехорошо», – перевела мне Гудрун заголовок.

– Моя мать училась с королём в одном классе, – кивнула Гудрун на Карла Густава. – Он уже тогда был полный идиот.

– Почему вы не отрубите ему голову? – спросила я, падая на кровать. – Ну, в смысле, не отправите в отставку.

– У нас столько проблем, ультраправые, миграционный кризис, кризис левых, уход богачей от налогов… А Бернадоты – они просто фрики. Смешно с ними бороться. Даже нам, левым.

Гудрун одолжила мне свой смартфон, и я выложила в Фейсбук фотографии груди, сделанные в фотобудке на вокзале. Они отсырели и помялись при переходе через границу. Я подробно написала про пытки и отказалась от выбитых из меня показаний. В мессенджере были сообщения от друзей, что Майю и Тетерю поймали, а Феликса – нет. Не удержавшись, пролистала последние новости из России. Освятили ракетный комплекс и провели торжественное богослужение в воинской части. Женщина убила соседскую собаку, чтобы накормить детей, и получила два года условно. Одна охранница убита, три заключённые тяжело ранены: бунт в московском женском СИЗО № 6 вспыхнул после того, как десятки женщин заразились туберкулёзом. Россиянин, работавший на ЦРУ, смог выехать из России вместе с семьёй. Муж отрезал жене нос, заподозрив в измене. В Москве идёт расследование по делу леворадикальных экстремистов. В Мурманской области арестован полицейский, организовавший побег через границу одной из участниц группировки, пошедшей на сделку со следствием.

– Как ты думаешь, я выгляжу трусом? – спросила я Гудрун, отложив смартфон. – Они в тюрьме, а я здесь.

Гудрун села на кровать рядом и обняла меня. От неё пахло цветочной туалетной водой.

– Тебе просто повезло больше. Их поймали, а тебя нет. Ты бы хотела поменять с ними местом? Оказаться сейчас там?

Я вспомнила пакет, надетый мне на голову, клеммы на сосках, крики заключённой, умирающей от рака, жидкий тюремный чай, склизкую кашу, пинки охранников.

– Я готова мыть тут полы и задницы лежачим больным, но в тюрьму я больше не вернусь. Ни на один день.

– Ну, полы мыть совсем не обязательно, – засмеялась Гудрун. – Мы найдём тут тебе работать получше. А пока собирайся, поедем сдавать тебя.

Интересно, что теперь будет с Петькой, подумала я, причёсываясь перед зеркалом.

Миграхунсверкет, шведская миграционная служба, находилась на станции Сандбюберг, на синей ветке метро, и чем дальше мы отъезжали от центра, тем больше в вагоне появлялось чернокожих мужчин и женщин в длинных одеждах, в чадре, в парандже. На станции Сольна Странд напротив нас сели арабы, он в светлых штанах и куртке, а она – в никабе, с прорезью для глаз, вся в чёрном, без единой полоски кожи.

– Это что за херня? – тихо спросила я Гудрун.

Но она не ответила, сделав знак, что расскажет после.

– Они живут в западных пригородах Стокгольма, в Тенсте и Ринкебю, районах для мигрантов. Русские тоже живут там, ну, русские в широком смысле слова – русские, украинцы, белорусы, узбеки, молдаване. Но их немного.

– А почему женщина одета в мешок?

– Это их национальная одежда. Мы тут в Швеции считать, что люди могут носить всё что хотят.

В большом зале Миграционной службы было шумно. Мягкие кожаные стулья стояли в ряд, словно в кинотеатрах, повсюду были женщины в паранджах и бурках, с орущими детьми на руках, и чернявые мужчины, подпиравшие спиной стены. Мужчин было больше. Гудрун взяла талончик, и нам пришлось долго ждать своей очереди. Я не так себе всё это представляла. Думала, что меня встретят в отдельном кабинете и будут долго, с интересом, слушать о моих приключениях, всё-таки о новых арестах в России много писала Анна-Лена Лаурен из «Дагенс Нюхетер». Но, затерявшись в шумной, пёстрой толпе, я ощутила себя маленькой, ничтожной и никому не интересной.

– Несколько лет я работала в миссии Шведской церкви, с беженцами и мигрантами, – сказала Гудрун. – Знаешь, важно чувствовать, что ты делаешь что-то нужное. Что сам ты нужен.

Я понимала её, как никто другой. Весь последний год я выходила с одиночным пикетом против политических репрессий, в дождь, снег, солнце, стояла как дура посреди улицы, а мимо шли люди, равнодушно скользили взглядом по портретам политзаключённых, или смеялись, или кричали на меня, или поддерживали, но на ходу, не замедляя шага, по пути с работы домой. Многие спрашивали: «Зачем тебе это нужно?» Наверное, чтобы чувствовать, что делаешь что-то нужное, что сам ты нужен, зачем же ещё.

– Ты больше не работаешь там?

– Одна моя подопечная была гбайя, из ЦАР. Она соврала инспектору, что её приговорить к ритуальному съедению. Переборщила с историей и получила «негатив», отказ в убежище. Другая – женщина из Азербайджана, её дочь был больной, а такие болезни в Баку не лечат. Ещё она была беременна дочкой, а муж заставлял делать аборт, потому что хотел сына. Она тоже немного приукрасить историю, запутаться в деталях на интервью, и её выслали обратно. Третий был афганский парень, Шабир, сирота. Его насиловал родной дядя. Он прикинулся несовершеннолетним, скостил себе четыре года. Его тоже выслали. У нас была связь, но мы скрывали, потому что он врал, что ему нет восемнадцати, и это было совращение несовершеннолетнего.

Я с любопытством посмотрела на Гудрун, но ничего на это не сказала.

– Почему их всех высылают?