Юрий Тамистов - Математик и его тень. Избранное

____________________________________________________________________

Предрассветные сумерки застали бездомного Володьку беспечно вышагивающим по Рождественке в сторону сквера Маркина, что напротив здания Волжского Пароходства. На вид бродяге было лет за пятьдесят и хотя он неизменно носил поверх мятой рубашки солидный, синий в светлую, диагональную полоску галстук из своей прошлой жизни, друзья и подружки звали его запросто – Володька.

Миновав «Папашу Билли» он перешёл через улицу и только-только начал обходить сквер справа, как вдруг разглядел у бордюра автомобильной стоянки лежащую на асфальте чёрную картонную коробку. «А вдруг бомба?» – насторожился он и тут же подцепил её ногой – рисковать каждый день и каждую ночь стало для него привычным делом.

Коробка оказалась довольно весомой и нехотя перевалилась на другой бок.

– Мама миа! Не может быть! – охнул Володька, когда, наклонившись в свете фонарей увидел на ней эмблему с офицером в старинном красном мундире и шляпе-треуголке на голове. Не медля ни секунды он вскрыл упаковку и вытащил содержимое. В его руках, оживляя блеклость огней электричества, подобно дорогим самоцветам заискрилась благородством нераспечатанная бутылка элитного французского коньяка.

«Ноль, семь? Во как?! Во фортануло! Зашибись! – аж вспотев от волнения в сладком предчувствии он присел на холодный каменный парапет. – Может забухать вместе с корешами? Да разве ж они, чалдоны оценят…» Бродяга вытащил тугую пробку и вдохнул аромат. Как всполошенные муравьи, бестолково забегали, засуетились мысли. Он махнул рукой у лица отогнав настойчиво замелькавшее перед ним опасное наваждение – шальную думку, что, наверное, лучше всего бы вот тут, прямо в сквере найти укромное место, выпить бутылку до дна, а потом завалиться в кусты и сдохнуть счастливым.

Эта ночь не задалась у Володьки с самого вечера. Злой демон пульсирующей боли в зубах и разбитом о ступени подземного перехода колене сорвал с кровати, вытолкал из дома ночного проживания на тёмные улицы и неприкаянным, убогим псом погнал по ним. Многочасовое блуждание без передышки порядком утомило его. «Вздремну хоть пару минут», – решил он.

Жизнь научила бездомного спать коротко, чутким сном зверя, иногда стоя где-нибудь в неприметном углу супермаркета, спасаясь от пронзающего холода суровой зимы, успевая при этом увидеть прекрасные цветные сны о солнце благодатного лета, о загородных дачах полных яблок, помидоров и картошки.

Он на чуть-чуть прикрыл глаза и склонил голову на грудь, сжимая в руках драгоценную находку…

Его новенькая круизная яхта «Валёк», только что сошедшая со стапелей германской верфи «Blohm & Voss», покинув причал в Лорьяне ходко взяла курс на Мартинику. В первый, волнительный рейс через Атлантику он решил взять бывших друганов по ночлежке. «Пусть посмотрят. Пусть поживут пару недель, как белые люди», – размышлял Володька и душа наполнялась гордостью от акта своего небывалого милосердия. Пригревало солнышко, шипела и пенилась вода за кормой и две голых официантки одетые лишь в короткие фартуки и фирменные бирюзовые козырьки разносили загоравшей на лежаках компании прохладительные напитки и фрукты.

– Воло… – начал было Костян Ермилин, но лежавший рядом и еще трезвый Штырь дернул его за руку. – Эх, Владимир Львович, – поправился Костян, – ну, мля, уважуха тебе, дружара, от души, поблажил так поблажил под самую завязку! Ещё блеснём чешуёй и живы будем не забудем! Верно, а?!

Попавшие почти в рай городские скитальцы согласно и одобрительно загудели вокруг. Володька взглянул на оратора, будто увидел впервые.

«До чего вилявая и корявая рожа у этого Костяна! Я раньше не замечал. Неужто и у меня была такая?» – он с нескрываемым удовлетворением провёл ладонью по своим гладко выбритым и отполированным лосьоном щёкам.

– Владимир, что ещё желаете? – официантка поставила оранжад и «Голубую лагуну» на столик, склонилась над ним с очаровательной улыбкой едва не коснувшись его губ грудью.

– Ничего, – соврал Володька и, жарким взглядом скользнув по девушке, подумал: «Ку,рва… Но до чего ж хороша!» Он потянулся ей вслед, неловко уронив бокал, не в силах отказать себе в прикосновении к обольстительно—шикарной спине…

Звук разбитого стекла заставил его вздрогнуть и открыть глаза. Остатки мечты лопнувшей бутылкой «Хеннесси» лежали у ног, на тротуаре. Праздник опять не состоялся. Безучастная громада Города, напоминая о себе, тяжко надавила на одинокое сердце человека остылой, каменной пятой.

– Каждому своё, – безнадёжно произнёс бродяга глядя на осколки.

Охваченный предательской слабостью, он с трудом поднялся и втянув голову в зябко подрагивающие плечи, чуть прихрамывая пошёл прочь. Солёный привкус отчаяния мутной отравой пополз по губам. «Раскис, падло!» – тут же взял себя в руки Володька и грязно, с остервенением выругался. Нестерпимо захотелось пива. У ступеней Речного вокзала, сноровисто поклонившись и преградив путь раннему встречному, он выстрелил в него годами отрепетированным, чувственным рефреном, протягивая ладонь и упорно-ожидающе глядя в глаза:

– Да благословит тебя Господь, добрый человек! Бога ради, не дай сгинуть, выручи, подай на хлебушек насущный!

Рассветало. Начинался очередной день. Сутулая фигура Володьки с зажатой в кулаке трофейной сторублёвкой долго и нетерпеливо мелькала вокруг ещё закрытых продуктовых лавок пока, наконец, не пропала из виду за дверьми одной из них.

____________________________________________________________________

– Больше всего я ненавижу тех, у кого прошу милостыню, – в порыве безотчётного вдохновения и неожиданно для меня разоткровенничался он. – Я ненавижу тех, кто не подаёт и, отведя скучающий взор в сторону, проходит мимо, даже не за их патологическую скупость, ведь милостыня сущие копейки, а за недоверие и презрение ко мне. Кто я для таких – досадное препятствие на пути царапающее совесть, испытывающее проницательность заторможенного жиром ума, который не может за мгновение выдать ответ на вопрос: кто я – ленивый и хитрый бездельник, обманщик, опустившееся ничтожество, или по правде, нуждающийся? Я чувствую, как напрягаются они в прострации или, наоборот, легко проходят, не останавливаясь, уже давно приняв за добродетель решение не плодить сомнительными подачками нищету.

Но разве я порождаю её, а не они?

Также ненавижу я и тех, кто не отказывает мне в подаянии, но делает это с унижающей жалостью или с плохо скрытым отвращением. Они смотрят на меня сверху вниз и думают: ах, он неудачник, бедолага, слабак… Есть и такие, что красуются перед публикой видимостью широкой души или холодно набирают дополнительные очки, обольщаясь победить в уже проигранной игре с Небесами. Но даже милостыня от святого опаляет меня огнём греха не покаяния и беспомощности переменить что-либо в себе. Впрочем, я и не желаю того.