Светлана Викарий - Возвращение черной луны

Катя вздохнула, вспомнив о сыне… А все-таки, будь ты проклята, змея подколодная, сука крашеная! Выкормили змейку, на свою же шейку! Сына загубила, ребятишек сиротами оставила. Кто теперь сын? Не курит, не пьет, а жизни нет. Катится, как перекати-поле от бабы к бабе. Никак не пристанет. В глаза его черные с темными кругами смотреть – больше силы нет! С братьями все более-менее ясно – алкоголики, тюремщики оба, ничем им не поможешь, раз сами такую жизнь выбрали. А Вовка, сын, за что страдает? И руки золотые, и сердце мягкое, и характер покладистый. И собой разве не хорош? Еще как хорош. И крылья есть, а некуда лететь. Заключила она пословицей, до которых больно была охоча. Или еще лучше сказать: Судьба придет, по рукам свяжет. Это уж точно про сыночку.

Резкая боль в разбухших, словно студнем заполненных коленях заставила ее схватиться за железную ручку ворот. Пастух по кличке Вензель, еще крепкий мужик, одетый в давно изъеденный молью бушлат, годы спасавший его от гнуса и утреннего холода, для острастки стеганул кнутом землю, подгоняя стадо.

– Максимовна, дождя не будет, как думаешь? – выражение серого лица, украшенного ранними глубокими морщинами, выдавало человека, давно махнувшего на жизнь, если не рукою своею, то этим самодельным бичиком с кисточкой.

– Ты у нас пастух, Петрович, вот и наблюдай народные приметы. Моя главная примета – колени. Молчат, – значит, не будет дождя.

– Максимовна, ты за своей коровой ничего не замечала? Такого…

– Да, нет, никакого такого не замечала. Разве, что неспокойная.

– Они все уже неделю неспокойные. Как выгонять стали, они отчего-то и забеспокоились. В энтом годе особенно. Надеждина Лаванда на днях, знаешь, исчезла, язви ее!

– Так нашлась.

– С твоей, поди, помощью? – поинтересовался Вензель.

– Да нет, Надежда привела, сама.

Вензель Петрович покивал патлатой головой, еще раз хлестанул по траве, чтобы коровы не забывали, кто у них командир этим летом и неспешно зашагал за стадом.

– Эх, аптека не прибавит века! А ведь рецепт хороший есть. Пока белая сиренька не отцвела надо настойку сделать. – Привычно не то думала, не то рассуждала она, любуясь готовыми вот-вот взорваться бутонами. – Вон ее сколько, сирени-то… Бузует. Завтра, глядишь, проснешься, а палисад лиловым, а где и белым дымом одет.

И в эту самую минуту из-за угла вырулила машина, белый «Мерседес» с фургоном. Редкая в этих местах. Именно о такой мечтал Вовка, деньги откладывал. А дальше, перед глазами Кати поплыл белесый туман, и из этого тумана вышла женщина. Красивая, ну маков цвет! Водитель суетливо выставил два огромных черных чемодана и несколько разномастных сумок. Застыв изваянием, Катя смотрела на нее во все глаза. А женщина, раскрыв объятья, повторяла:

– Да, что же ты, тетя Катя! Не узнаешь? Не узнаешь, что ли?

Наконец, Катя очнулась.

– Лорка! Девка моя! Господи ты, Боже мой! Сколько лет тебя носило! Ты ли это?

– Я… Я – это, Катя!.. Я!.. Принимай свою блудную племянницу!

Вот так через двадцать пять лет отсутствия Лора Горчакова предстала перед глазами своей любимой тетки.

Неправдой было бы сказать, что Лора никогда не вспоминала о ней и о родных Пенатах. Раз в несколько лет она присылала весточки, а раз даже с оказией умудрилась передать посылочку. Катя тоже писала письма с семейными подробностями, правда, не со всеми. От иных душа болела так, что бередить ее не хотелось. Подробно рассказывала племяннице об изменениях в деревне, вспоминала родных, дорогих ушедших. Память ее хранила многие подробности.

Но двадцать пять лет канули в лету, будто их и не бывало. Катя изумилась, что племянница и впрямь заморозилась, больше тридцати не дашь. И фигурка, как у девушки, кожа светится, волосы, по-прежнему роскошные, рыжие распустила ниже плеч. Ай, да Лорка! Славно по заграницам жить! Вот какой вывод про себя сделала Катя, оторопело, глядя на племянницу.

– Девка ты, моя! Ой, красивая! Ой, да нарядная! Ну, и славно, что ты приехала, а я ведь не чаяла тебя увидеть перед смертью.

– Тетя Катя, ну что ты! О смерти-то зачем? Живи на здоровье, в радости живи! Лекарств нынче много.

Слезы лились из ореховых, по-прежнему ясных глаз Кати. Шутка ли, племянница Лорка из Америки заявилась!

– Ягода-малина, ты чемоданы в дальнюю комнату тащи, твоя будет комната. А сундук прадедушкин так и стоит в горнице, со всей его казачьей амуницией! Помнишь, как любила туда лазить?

– А как же! Я все помню… – отозвалась Лора с заметной грустью в голосе, ласково касаясь старого сундука.

– Располагайся. А я похлопочу, подомовничаю, мое дело хозяйское. Вот и я вернулась в свою стихию, как говорится, деревенскую. Недалеко птичка взлетела, только на плетень села. Вот и жизнь кончается, Лорка! Знаешь ты, что дядю Петю четвертый год как схоронила?

– Знаю, тетя Катя… Ты писала. В письме, кажется, последнем.

– А я и не помню, что писала, что не писала. У нас тут полно случаев всяких. Ну, вот, молоко процедить надо, в холодильник поставить. Молоко-то парное будешь?

Лора обняла тетку, прижалась гладкой надушенной щекой.

– Тетя Катя, ты забыла, меня тошнит от молока с детства?

– Ну, точно, забыла! Молоко коровье до трех лет пила, а потом плюнула, характер показала, и все.

– И все, с тех пор не пью. А знаешь, тетя Катя, как их зовут-то? Дай Бог памяти… Сырнички? Творожнички, вот как! Я ведь по-прежнему люблю! И сто лет не ела!

– Сделаю счас сырнички, творог у меня есть, припасен. Сырнички так сырнички… – суетливо двигаясь по горнице, приговаривала Катя. – Ты переодевайся, отдыхай пока.

Сколько раз в своих снах и грезах Лора видела эту родную русскую убогость, это небо сине – ситцевое, с затейливым узором облаков, спешащих к югу. Деревянные заплоты, амбары, навесы и завозни деревни, где прошло ее детство. Сколько раз за годы скитаний она неслышно плакала во сне, тоскуя по густо разбросанным по глади изумрудно зеленого поля темно – зеленым колкам своего детства и разноцветью весенних трав, где царит по весне желтоголовый одуванчик. А летом в жары, над степью поднимались искристые марева, воздух заполнял аромат полыни, зыбкое ковыльное, серебристое море ее слегка покачивалось в такт дыханию и шагу, будило в темной душе что-то могучее и древнее.

Просыпалась в тишине ночи и запрещала себе вспоминать. Зачем? Другая жизнь, другой, неочеловеченный пейзаж, в котором она долгие годы жила, исключали сравнения. Но снова наступала ночь, и она одевалась и защищалась ее темным бархатным покровом, чтобы отделиться от чужого, не своего и, падая в долгожданный сладкий сон, вспоминала, как от тягучего июльского зноя на глазах подрастают сочно-зеленые лопухи в желтых глинистых логах ее детства.