Елена Чудинова - Колдовской ребенок. Дочь Гумилева

«Ты всегда перевернешь по-своему».

«Я схожу с ума от твоих волос. Они пахнут сиренью, они почему-то всегда пахнут сиренью. Но где же твоя шляпка?»

«Maman ее спрятала. Она сочла, что погода не подходит для прогулок».

«Скоро твои шляпки буду прятать только я. Если, конечно, ты вздумаешь прогуливаться с кем-то другим».

Она поспешила возвратиться в свое намокающее убежище.

«О чем ты вздохнула, радость?»

«Мне немного страшно, Nicolas… Скажи, это не грешно – быть такой счастливой, когда столько горя вокруг?»

«А когда же еще и испытывать счастье? Привкус смерти придает ему особый букет».

«Папа говорил вчера, что Ленин требует нового террора, децимации. Он не мне это сказал, а маме и брату, но я услышала».

«А ушки на вид – такие маленькие. – Его губы коснулись уха, выглядывавшего наружу. – Пусть Ленин кричит что хочет, из Москвы ему теперь надо орать во все горло».

«Здесь тоже много… этих», – тревога ее не стихла.

«Ces animaux ne sont pas aussi gros que ceux-ci».

Она проглотила улыбку, не позволив той пробежаться по губам. Французский язык был слабым местом Коли. Способностей к языкам он не имел. Грешили и произношение и грамматика. Как он умудрился быть с французским столь небезупречен после Царскосельской гимназии и Сорбонны – оставалось только гадать.

Но ведь он искренне не понимает, как это ужасно:

И начало тоже… «Прятки» не влезли, он их вовсе убрал.

Нельзя так… Можно бы хоть как-нибудь… Как бы…

Рифмы надо подобрать получше… Но все ж это ближе к оригиналу. Только поди, посмей ему сказать… Разгневается немыслимо. Он же считает себя хорошим переводчиком. Нет, нельзя ему говорить… Никак нельзя.

«Ты какую-то каверзу затеваешь», – его голос улыбался.

«У всякого свои маленькие секреты».

«Только не от меня!»

Она рассмеялась, и он отвлекся от опасной темы, вновь заблудившись в ее волосах.

А дождь плакал всё гуще, но это были ещё весёлые летние слезы. Живая, бодрящая, пьяная немного влага.

Оставалось пять дней до их венчания. И неделя – до выстрела Леонида Каннегисера.

Страшный медовый месяц, в разгар нового витка красного террора. Террора лютого, даже прежде невиданного. Черные кожанки и матросы могли нагрянуть в любой дом, в любое время.

Колин наган всё лежал наготове – ночью и днем. Она знала число патронов. Два из них предназначались им самим, и это было правильным. Она знала – рука его поднимется, в их руки она, жена его, не попадет живой.

«Но пятерых я сначала заберу», – его лицо темнело.

И все же они были счастливы. Ах, Лена, громко ли говорит в твоей крови то черное время, когда затеплилась твоя жизнь?

«Не тревожься, Аня. Если Господь посылает нам дитя – мы сумеем его уберечь. На всё Его святая воля. Только я очень хочу, чтобы это была дочь. Сыновья уже есть, ну и ладно. Дочь, похожая на тебя, этого дивного типа Симонетты».

Тогда она еще не знала, почему он сказал «сыновья», а не «сын».

«Nicolas, а не слишком ли печально походить на Симонетту?»

«Она будет жить сто лет, наша Лена».

«Почему Лена?» – Она нахмурилась. Неужели он думает, что до нее не доходило слухов об этом парижском его увлечении?

«Древнее имя, догреческое. Я очень его люблю. Пламя, огонь. Она будет поэтом».

«Уж так ты наверное решил, что она?»

«Да, я решил. Это будет девочка. И даже не спорь».

Этот разговор случился месяца через три после пьяного дождя, когда город уже примерял золотые осенние ризы. Когда ужас сентябрин остался позади, а они – пережили террор.

Сколько лет прошло – неужели чуть больше десяти? Кажется, будто сто.

И нынешний дождь вовсе не похож на тот, счастливый. Под ним холодно, и что толку тут стоять?

Анна Николаевна зябко подняла воротник, окинула взглядом пустую холодную площадь.

Она стояла одна под легким дождем, так непохожим на давний. Одна на площади, одна в городе, одна в целом мире.

Солынин уже ждал Энгельгардта, прохаживаясь взад-вперед у Фонтанного дома, который Николай Александрович все еще не научился воспринимать мертвым музеем вместо гостеприимного дружеского крова. От Фонтанки веяло тоскливым осенним холодом, погоняемые ветром тучи ползли почти что по крышам. Ноябрь – ноябрь, когда слишком свирепо холодны неукутанные снегом мостовые и тротуары.

– Что за странное время для прогулок, Андрей? – Николай Александрович перекинул черную трость с набалдашником в виде головы египетского божка Ибиса из руки в руку. Он до сих пор еще не слишком нуждался в ней, хотя привычка сложилась уже давняя.

– Тут удобнее поговорить, – хмуро отрезал Солынин, глядя куда-то через плечо Энгельгардта.

– Ты опасаешься соседей? Право, пустое. У нас надежные двери и стены.

– Твоей семье также ни к чему случайно услышать.

– Воля твоя. – Энгельгардт нахмурился в свой черед, вглядевшись в лицо старого приятеля. – Я весь внимание. Что-то случилось?

– Не совсем так. Но может и случиться.

Некоторое время они шли по набережной молча.

– Скажи, Гард… – Солынин наконец прервал молчание, словно бы через силу. – Ты ведь хорош был с покойным зятем?

– Что теперь о том? – Не изменившись в лице, Энгельгардт вновь занялся своей тростью – с легкостью завертев ее в руке, словно клинок на фланкировке. Движения его были уверенными и молодыми. – Nicolas мертв уже десять лет. Ты нашел странную тему для срочного и столь конфиденциального разговора. Дела, как говорится, давно забытых дней.

– Твой зять был не тем человеком, которого могли бы забыть – что друзья, что враги.

– И это верно. Сейчас его стихи полностью под запретом. Но, продержись запрет хоть еще полвека, им суждено жить. Но ты ведь теперь не о стихах?

– Нет, не о них. – Солынин очевидно собирался с силами. – Я о том, что из всей родни только ты мог разделить с ним некоторые его секреты. И, как поговаривают, разделил.

– Поговаривают? Кто же?

– Многие. Я, к примеру, слышал от Рюрика Ивнева одну презанятную историю, а тот, в свой черед, кажется, от Бальмонтов… Это уж и вовсе близко к твоей семье.

– Какой еще Ивнев? Не знаю такого. – Энгельгардт, казалось, думал вовсе не о том, о чем спрашивал.

– Поэт.

– А, да… Красный бугор с какой-то кузнечной настоящей фамилией…

– Не только он. А когда слухи ходят, Гард, они походят на круги по воде, всё шире да шире. Слухам свойственно проникать сквозь двери и стены. – Солынин резко остановился. – Гард, тебя ни разу не удивляло, что тебя, первого черносотенца Империи, ни разу не потревожили с Гороховой? Эти люди стирают с лица земли за вдесятеро меньшее, ты ведь знаешь.