Владимир Хачатуров - Петроградка. Ратные дела. Блуждающее слово

«Милая моя, мутная холява, видно ждет меня подлая подстава» – затянул вдруг кто-то над самым ухом с мерзким лиризмом интонаций. Шкалик от неожиданности сначала вжал голову в плечи, затем, наоборот, вытянул ее до вертикального предела немытой шеи, подозрительно огляделся – так и есть: глюка словил. Пока что – слухового…

А ведь стоит этот лжехрен, как пить дать, недешево. Вон в какой нарядной коробочке торчмя томится, применения по назначению дожидается. Ему-то что, у него же вечный полдень с полночью. Завсегда готов, как пионер, всем мужчинам пример…

Интересно, если за него стольник заломить, не слишком жирно будет? В смысле – выдержит морда или треснет?

Как он там у них по-научному прозывается? Не то фулис, не то пунис… В общем, хер моржовый, ус китовый, суперчленюга силиконовая. А на коробочке, как положено, не по-нашему написано. Да еще и с завитушками. Тут и нормальную печать хрен разберешь без пол-литра, а они, затейники, еще и с выкрутасами паспортные данные рисуют.

Фал-ло-им… нам… вам… всем…

И тут в башке и у Шкалика что-то как бы щелкнуло, что-то там в запущенных извилинах прояснилось. Фаллоимитатор, – без труда прочитал он по-американски. Ясно: фалло он имитирует. Стало быть, так и буду к народу подъезжать – шепотом и с оглядкой: фаллоимитатор, импортный, нецелован- ный, новье, по дешевке, почти задаром, мировой продукт…

Легко сказать – к народу. А к какому именно? С таким товаром к

кому ни попадя не сунешься. Тут, как говорится, диффирентный подход нужен. Во как!

И Шкалик, пользуясь моментом внезапного прояснения в своей кочерыжке, принялся усиленно размышлять, в смысле – диффирентировать, а еще точнее, дифференцировать необъятный рынок своих потенциальных клиентов.

Малолеток, педерастов и лесбиянок сразу отверг. Первых по моральным соображениям, а двух остальных по чисто техническим. Потому как некоторые пидоры только с виду пидорами кажутся, а как дойдет до гамбургского счета, так вдруг выясняется, что нормальный мужик, только на моду шибко падкий, оттого и кажется окружающей братве натуральным гомосеком. А с женским полом в этом смысле вообще полный завал. Вроде смотришь – ну чисто мужик, хотя и баба. Такой только юных да нежных девок подавай. А выпьешь-разговоришься, оказывается, ни фига подобного: она сама вся изнутри юная и нежная, и принца своего на белой кобыле – с охапкой роз в одной руке и справкой об освобождении в другой – ждет – не дождется уже целых три полных срока по 182-й статье…

С головой у Шкалика явно творилось что-то неладное: она одновременно пухла с похмелья и вовсю соображала, как бы его побыстрее унять. Иначе, то есть ближе к теме говоря, кому сей непотребный фалльно-свальный предмет пристроить. Допрояснилось в этом органе до того, что предложил он избрать в качестве сегмента рынка одиноких женщин среднего возраста. Шкалик аж оторопел. В смысле, офанарел, но без возгласов матюгального удивления. Он и слов-то таких отродясь не знал. Что еще за сиг-мент рынка? Почему слитно? Сиг с ментом на рынке или наоборот?.. А средний возраст – это сколько лет-годочков? От последнего развода до первой пенсии?..

Шкалик с трудом поднял окончательно отяжелевшую от похмелья и ума голову и принялся недоверчиво всматриваться во встречных женщин.

На дворе стояла осень – пора, как он помнил еще со школы, унылая, но глаз радующая. Наверное, своим унынием… Женщины были одеты в куртки, пальто, плащи и в нечто такое, что можно одновременно считать и тем, и другим, и третьим. И тоже радовали глаз своим унынием. Иди пойми, одинокая она или обременена мужем, детьми, любовником и случайными связями. С виду-то все они ужасно одиноки и смотрят явным средним возрастом. Ну то есть молодость давно прошла, а до пенсии еще пахать и пахать… И, главное, все с надеждой отвечают на его пристальный меркантильный взгляд взорами, исполненными романтических надежд, которые моментально гаснут, как только в поле их зрения, кроме честных, налитых похмельной мукой синевы, глаз Шкалика, попадает и все остальное: задрипанное полупальтецо, засаленная кепка, штаны неизвестного фасона, едва прикрывающие щиколотки, башмаки, один другого моднее, потому что разные, хотя номера почти совпадают – 42-й и 44-й, – наконец, носки цвета осеннего неба, в одну белесую полоску от соленого пота странствий, потому как лето, не в пример осени, нынче выдалось препротивно прежаркое…

Н-да, после такого облома к ним лучше не подходить, – уже не светило, а сияло в бедной черепушке Шкалика, – сочтут за издевку.

«Точно!» – согласился с ней Шкалик и, стыдливо потупившись, выгреб из кармана треснутые солнцезащитные очки, которые отчаялся втюхать кому бы ни будь уже с год как. Приходилось пользоваться этой роскошью самому. Вот и пригодились. Черные очки – не черные очи, реакции на них от среднего возраста никакой. А он им имитатор под нос: не угодно ли? А они ему в ответ: а что это за фиговина? А он им чего на уши вешать будет? Что это такая штука, которая фалло имитирует? А они ему по горбу пакетами с провизий. А там ее килограммов по-восемь в каждом. А могут и ментов крикнуть, за ними не заржавеет. А с ментами ему не резон, враз к стенке припрут наводящими вопросами: где агрегат скомуниздил, бомжина позорная? Кого радости последней в жизни лишил, синюха? И так далее , не считая поощрительных подза-тыльников и убедительных затрещин…

Да на фиг ему вообще ср…ся этот имитатор! Таким товаром торговать – себе дороже. И Шкалик убрал очки со своей личности обратно в карман. И немедленно пожалел об этом. Потому как в них он, может быть, еще имел бы шанс проскочить незамеченным мимо этого долбозвона Опохмельченки. И какого, спрашивается, фалло он со своего Лиговского отстойника к нам на Петроградку таскается? По делам он тут, видите ли. Знаем мы его дела: нажрется и давай орать про свою бабушку, которая в киевской женской гимназии русскую литературу преподавала. Мало ли чем нашим бабушкам в тяжкие времена разгула царизма заниматься приходилось. Вот у него, у Шкалика, тоже, может быть, бабушка была. И вполне вероятно, что и до сих пор где-то есть. Но он ведь о ней не распространяется даже будучи во крайнем хмелю. И не потому что знать не ведает, какой дурью она по молодости маялась, а потому что под балдой надобно не про бабушек благим матом вопиять, а про жизнь тихо и степенно калякать. Про общих знакомых вспоминать, про корефанов, с которыми по рюмочным да по скверикам соображали… Ну да мало ли о чем можно под газом негромко и невнятно с хорошим человеком потрендеть. А этот – орет. Активен как электровеник. Всё знает. Обо всем осведомлен. Учился в трех техникумах и двух институтах сразу, правда, неизвестно, кончил ли хотя бы один… А еще он Байконур строил, на советском шатле по кличке Буран летал… Испытательный полет, – заливает, – вошел в атмосферу. Двигатели отказали. Рация накрылась. Кругом темная ночь. Наверху звезды, внизу океан. А на нем реденькие светлячки еле ползут, – корабли, значит, сухогрузы, танкеры и сейнеры курс свой держат. И тишина… Потому что океан-то Тихий!..